вскоре вся Индия наполнится учителями, распространяющими древнюю мудрость нашей земли.
Затем пришла очередь выступления судьи. Поднявшись, он сказал: «Это один из счастливейших дней моей жизни. Сегодня утром ваш Свами Йогананда пришел ко мне с визитом. Я ощутил огромную радость, но решил проверить, действительно ли он такой хороший человек, каким кажется? Я обратился к нему настолько неучтиво, насколько смог. Он остался таким спокойным и отвечал столь доброжелательно, что я со всей искренностью должен сказать, что он прошел мое испытание лучше, чем я мог себе представить. И я скажу вам еще: никогда не считайте количество ваших выпускников, которые стали монахами. В Индии много монахов. Но если вы сможете подготовить хотя бы одного такого человека, как он, не только ваша школа, не только наш город, но вся наша страна будет прославлена!»
Один мой собрат по ученичеству, действуя во власти жестокого заблуждения, однажды написал Мастеру длинное письмо, полное уничтожающей критики всего того, что, в его представлении, было ошибками Мастера. В письме заявлялось о намерении немедленно покинуть ашрам. Впоследствии, должно быть увидев свою ошибку, ученик остался. Вскоре после этого он стоял с несколькими из нас, когда Мастер спустился вниз. Увидев его, Мастер сказал: «Тебе следовало бы начать писать. Это было самое лучшее послание, которое Сатана когда-либо писал мне». В голосе Мастера, лишенном всякой обиды, звучали нотки подлинного восхищения.
Но смирение Мастера не удерживало его от решительного ответа, когда он чувствовал, что это может пойти во благо. Как-то ортодоксальный священник, приведенный в ярость присутствием подлинного «язычества» в нашей, по большей части христианской, земле и особенно возмущенный тем, что Мастер не одобрил его узкие догмы, крикнул ему: «Вы попадете в ад!»
Видя искаженное гневом лицо этого человека, Мастер доброжелательно ответил: «Что ж, я могу попасть туда, но вы уже там!»
Можно было бы предположить, что присущее Мастеру чудесное качество уважения ко всем влекло за собой неспособность видеть смешную сторону того, что часто называют человеческой комедией. Однако это предположение необоснованно. Воистину, я никогда не был знаком с человеком, у которого было бы более острое чувство юмора. Как мы увидим из нижеследующей истории, Мастер обладал такой жизнерадостной способностью к веселью, которую не могли пошатнуть даже встречи с «бесповоротным осуждением». В подобных обстоятельствах большинство людей впадают в негодование, лишенное всякого чувства юмора.
В случае с фанатичным священником Мастер просто должен был преподать ему урок. Но он никогда не смеялся над людьми, если, по его мнению, это могло причинить им ненужную боль. Именно в этом заключалось фундаментальное отличие между его чувством юмора и тем, которое присуще большинству людей.
На вышеупомянутом представлении в Пасадене наши самонадеянные гости из Индии ухитрились каким-то образом завладеть звездой, анонсированной как индийский танцор.
Насколько мне известно, единственный «танец», который он когда-либо танцевал, происходил на боксерском ринге, где он ухитрился снискать своего рода славу. Но его крупное телосложение было впечатляющим. Когда он объявил, что намерен танцевать, все восприняли это так, будто он собирается делать бизнес.
Его представление в тот вечер изображало оленя, к которому подкрадывается охотник. Играя в одиночку обе роли, он то неуклюже топал, представляя оленя, игриво прыгающего по лесным полянкам, то свирепо крался через высокую траву как охотник. Вскоре стало очевидным, что его движения не попадают в такт музыке, и в конце концов он понял: очевидно, оркестр не следует за ним. В негодовании приказав музыкантам прекратить игру, он широким шагом вышел к рампе и извинился перед аудиторией за отсутствие у них музыкального мастерства.
— Они не профессионалы, — серьезно объяснил он. После этого, проносясь в своем «игривом подпрыгивании» мимо задней части сцены, где они сидели в ряд, он махал им руками и свирепым шепотом увещевал играть лучше.
Мы с Мастером сидели рядом, охваченные весельем. Слезы струились по нашим щекам, хотя и удавалось воздержаться от смеха вслух. «Не смей», — с трудом выдавил Мастер, когда у меня вырвался приглушенный хохот.
Итак, охотник в конце концов добыл своего оленя, но на этом все не закончилось. Бедное животное еще должно было корчиться на сцене в невероятной агонии. Прошло много минут, пока оно не испустило последний вздох.
Последовали отдельные негромкие аплодисменты — уверен, что исходили они скорее из чувства облегчения, чем из желания поздравить актера. Но наше облегчение было преждевременным: охотник-то был еще жив! Переключившись на эту роль, он взвалил оленя на плечи и начал нечто вроде победного танца. Мы уже знали, что у него нет чувства ритма, теперь обнаружилось, что у него отсутствует также и чувство времени. Во всяком случае, его представление, вне всяких сомнений, намеревалось охватить вечность. Сквозь слезы смеха мы наконец увидели, как один из музыкантов бросил взгляд за кулисы и сделал рукой опускающее движение. Занавес начал падать. Охотник, замерший в очередном победном ударе, увидел падающий занавес. Он сердито повернулся. Последнее, что мы видели, были ноги актера ниже колен, целеустремленно шагающие со сцены, чтобы тут же высказать злополучному рабочему сцены все, что он о нем думает.
Я никогда не видел, чтобы Мастер смеялся так сердечно, как в тот вечер. Однако по окончании представления он не проявил никакого желания привести своего гостя в смущение. Такова природа истинной радости; хотя и с хорошим юмором — она всегда доброжелательна. В тот вечер, когда этот человек начал жаловаться, что с ним плохо обошлись, Мастер был расположен благосклонно. Он сказал утешающе: «Я понимаю». И он действительно понимал. Он мог чувствовать негодование этого человека, хотя и знал, что оно основано на заблуждении, и симпатизировать ему на его уровне.
Но это была и симпатия ко всем нам, исполненным заблуждений, вдохновившая его на труд всей жизни: обучение, наставничество и самопожертвование ради нас.
Однажды в Чикаго к Мастеру подошел, пошатываясь, пьяный незнакомец и тепло обнял его:
— Привет тебе, Иисус Христос!
Мастер улыбнулся. Затем, чтобы дать человеку ощутить вкус бесконечно лучшего «напитка», которым сам наслаждался, он глубоко заглянул в его глаза.
— Э-хей, — вскричал парень заплетающимся языком, — а ш'то ты п'ьешь?
— Оно исключительной крепости! — ответил Мастер. Его глаза блестели. Под его взглядом человек протрезвел. Впоследствии Мастер рассказывал нам: «Я оставил его в недоумении: что же произошло?»
Особенно интересно, что этот человек обратился к Мастеру как к Иисусу Христу, хотя оливковая кожа, черные волосы и карие глаза Мастера совершенно не соответствовали общераспространенному образу голубоглазого и белокурого Христа. Более того, Мастер не носил бороды.
Женщина, которую я однажды встретил на собрании нью-йоркского центра
