«Судьба к повару очень жестока, – говорил дохиарский монах Феоктист. – Его труды незаметны, и от них ничего не остаётся. Уже на следующий день не видно и следа от его ночной работы. Пища превращается в испражнения, которые отправляются в нечистое место, куда зачастую мысленно посылают и повара».
Мне всегда приходит на память то, как Макария помогала больным, и как она старалась приготовить для них еду повкуснее. Она сама постоянно болела, и потому прекрасно знала, каково приходится человеку, находящемуся на диете.
Она почила полная сил, когда ей было почти восемьдесят лет. Я верю, что на том свете наша замечательная амма избавлена от адского пламени. Она столько натерпелась от жара вечно горящего очага, так пусть же там наслаждается прохладой, которой ей здесь так не хватало.
У неё было лишь несколько недостатков: она легко обманывалась людьми, которым доверяла, составляла мнение, основываясь на слухах, и, к сожалению, это мнение часто касалось какой-нибудь сестры из её монастыря. Малограмотность облегчает её вину, а тот невидимый огонь, от которого она страдала, я думаю, всё это сжёг, и теперь её жительство – на небесах[173].
Однажды Бог сподобил меня оказаться в селе, окружённом высокими скалистыми горами. Там мне довелось полюбоваться орлом, этой птицей, летающей в небесной выси. Наблюдая за ним, я вспомнил басню об орле и воробье, которая говорит о судьбе благодетелей и о том, какой бывает им благодарность. Я рассказал её своим немногим спутникам: «Однажды воробей сказал орлу: «Послушай, великая птица, взял бы ты меня на свои крылья и поднял бы повыше, чтобы мне с высоты полюбоваться на белый свет!» Орёл склонил свою голову и задумался. Воробей не унимался: «Разве ты не видишь, как низко я летаю? Моих сил хватает лишь на то, чтобы долететь до полей, деревьев и крыш». Царь птиц сжалился над маленьким воробьём. Он взял его на свои крылья и начал постепенно подниматься. И тут воробей вдруг осмелел. Он скатился со спины орла, сам полетел под небесным сводом и начал ругаться: «Ах ты, чёрный когтистый тупица!» Орёл унёсся ввысь, а наглая птица вскоре обессилела и упала в пропасть».
Эта история понравилась сопровождавшим меня священнику и учителю, последний даже подумал о том, чтобы предложить её детям как пример неблагодарности.
Я замолчал и, растянувшись на траве, любовался орлами. Свои гнёзда они свили на скалах и постоянно взлетали так высоко в небо, что невооружённым глазом их едва можно было разглядеть. Я дивился им, но никаких чётких мыслей у меня не появлялось. Так бывает и по отношению к человеку высокого духа: ему легко удивляться, но трудно описывать. О нём мало что можно сказать. Он поднимается настолько высоко, что для того, чтобы рассмотреть его, нужно самому оказаться на той же высоте.
Как-то в Кавсокаливском скиту[174] одного старца посетили врач и иеромонах-святогорец.
– Отче, сколько лет ты живёшь в скиту?
– Шестьдесят пять.
– Здесь бывали хорошие отцы?
– Все здесь были более чем хорошие.
И опять тот же вопрос:
– Чем же они были хороши?
Гости искали добродетелей, отличавших отцов древности, чтобы получить пользу, как сами нам потом сказали. Старец понял, что они имели в виду, и ответил чисто вымытому иеромонаху:
– Они все не мылись.
Вот вам, высокие гости, добродетель, невыносимая для нашего времени.
О великих трудно как писать, так и читать. На них можно только смотреть. Такой была и монахиня Агафия из Афин. Морской ёж, это небольшое существо, почуяв шторм, не показывает ни глаз, ни рта, но собирает себе на спину водоросли, камешки и песок, чтобы его не унесло волнами. Так и маленькая Агафия собирала на спину своего ума предания и слова святых мужей, благодаря чему она осталась непоколебимой во время штормов в её киновии. Всё вокруг могло рушиться, монастырь мог гореть, подожжённый горящими стрелами искусителя, – она всё равно оставалась спокойной.
– Скажи, сестра, ты испугаешься, если тебе закричат: «Мы горим»?
– Нет, Григорий, нисколько. Если огонь доберётся даже до моей рясы, я и тогда останусь спокойной.
Она всегда была мирной, так как была праведной. Если какая-то из сестёр смущала монастырь и при этом была уверена в своей правоте, то её могли осуждать все, только не Агафия. Она была человеком подлинной праведности и душевного мира. Поэтому, хотя природа и обделила её телесной красотой, но лицо у неё буквально сияло из-под чёрного платка. Выражение её лица было лучезарным, а взгляд видел ложь в душе обманщицы, словно в открытой книге. В таком случае она говорила прямо: «Сестра, ты солгала старцу».
Она могла сказать это даже старшим сёстрам.
– Григорий, эта сестра просто замечательная, но мы всё равно не должны обманывать старца и играть на его чувствах.
Как-то раз, поднимаясь на башню по ступенькам, Агафия оступилась, упала и сломала ногу. Все её жалели и сокрушались, но сама она оставалась спокойной:
– Если «всякое преступление и непослушание получало праведное воздаяние, то как мы избежим его, вознерадев о толиком спасении?»[175]
Впрочем, этим видимым вершинам святости предшествовало понуждение себя к послушанию вплоть до истощения последних сил слабого тела. Она была портнихой. Несмотря на сильную боль, причиняемую ей болезнью, она должна была шить всё необходимое для монастыря.
– Сестра, ты вся дрожишь, может, тебе лучше лечь?
– Нет, Григорий. Монашество есть понуждение своей природы. На вечер назначен постриг одной из сестёр, и к этому времени должна быть готова её ряса.
– Да ведь так ты себя загубишь!
– Понуждением и усталостью, брат, погуби свой покой, чтобы в тебе проснулись добродетели.
Когда на празднике святого Нектария она, будучи больной, сидела за столом, её стало трясти из-за того, что начался приступ. Она попросила меня:
– Когда трапеза закончится, пойди впереди и прикрой меня, чтобы старец не увидел.
– Тебе лучше прямо сейчас пойти и лечь.
– Нет, брат. Мы не должны доставлять беспокойство старцу ни телесными, ни душевными страданиями. Непрестанное понуждение себя, дорогой мой брат, – вот что отличает монахов.
Другим её подвигом было нестяжание. Не думаю, что у неё в келье было что-то такое, чего пожелала бы себе другая сестра. В своём кармане она носила лишь простой платок. С первых своих дней в монастыре она работала портнихой. Помимо монашеской одежды она шила и мирскую, чтобы этим что-то зарабатывать для своего бедного монастыря. Впрочем, когда в 1968 году я дал ей денег, чтобы она съездила к своему брату в Афины, то она их не узнала.
