– Послушай, брат, я не разбираюсь в деньгах. С тех пор как я поступила в монастырь, сразу после оккупации, я их в руках не держала. Объясни-ка мне, где тут что, чтобы потом не возникло трудностей.
Быть может, моё сравнение её с орлом, парящим в высоте, покажется кому-то натяжкой, но его делал ещё учитель монашества – преподобный Иоанн Лествичник: «Нестяжательный монах подобен парящему орлу». Эта добродетель – одна из тех, которые легче всего приобретаются именно в киновии.
Один пустынник говорил мне: «Представь, отче, что я внезапно умру, а в моей келье найдут деньги. Какой это будет позор для монаха! Да избавит меня от этого Господь!»
В первые десятилетия после возникновения монашества для монаха считалось предосудительным иметь в своей келье светильник и есть из миски воду с солью: она считалась супом. А теперь… для братии настоящее горе, если на трапезе не будет сладостей, а также двойных или даже тройных порций еды. Мобильные телефоны и радиоприемники у монахов – характерная черта нашего времени, а всё остальное уже никому не нужно…
Ещё Агафия отличалась скромностью, этой царицей добродетелей. Она могла находиться рядом с высоким гостем монастыря и прислуживать ему, не извлекая из этого для себя никакой выгоды. Бывало, что старец вечерами, прежде чем лечь спать, рассказывал мне о неприятных происшествиях дня. Даже ему, духовно великому человеку, хотелось иногда на кого-то опереться посреди волн бушующего житейского моря. Но об Агафию эти волны разбивались, и даже брызги от них не попадали на старца. Она ничего плохого никому не пересказывала, чтобы никого не смущать. О неё всё разбивалось и пропадало, как в бездонной пучине.
Она с любовью служила больным и обессилевшим от старости, как мать, которая знает, что нужно её ребёнку, хотя тот ещё не умеет говорить. Его движения и выражение глаз для матери понятнее слов. Агафия была незаменимой не только для старца, но и для всего монастыря. Она умела незаметно смягчать сердца людей. Для всех её слова были подобны прохладной ночной росе в жаркое лето.
Она так прислуживала в храме, что лица её не было видно. Можно было различить лишь её маленькую руку и тихую поступь. Она никогда не нервничала, никогда не кричала, была быстрой, но не спешила. Её живую речь всегда приятно было слушать, хоть в ней не было ни шуток, ни пересказов последних новостей. Когда нас угощали, то она сидела с такой детской простотой, что украшала собой стол. Мы думали: «Как среди нас оказалось это милое дитя?» Это были прекрасные минуты, отрывавшие нас от всего земного. Мы видели, как высоко летал этот орёл, и сами наполнялись небесными мыслями.
Она умела праздновать Рождество и Пасху по-настоящему: лицо ее становилось красивее и светлее, чем в другие дни года. К сожалению, многие мужчины и женщины в эти великие и святые дни начинают сводить старые счёты и этим сами себя лишают покоя и радости праздника.
Часто она просила меня быть посредником, чтобы сообщить старцу о пожеланиях сестёр, и с улыбкой говорила: «И от нас, мух, бывает беспокойство».
В киновии у одной сестры спросили, какими ей кажутся сёстры монастыря Благовещения.
– Все они хорошие и замечательные, но лучше всех Агафия.
Старец пообещал ей: «Если я обрету дерзновение пред Богом, то тебя позову к себе первой».
Так и случилось. По настоянию игуменьи она начала собираться в Афины, чтобы показаться врачам. Но, чувствуя близость своей кончины, делала это очень медленно, чтобы успеть не в Афины, а на небо.
В этой благословенной киновии были и другие сёстры, которым пришлось размотать много бечёвки для того, чтобы их бумажный змей, а лучше сказать, орёл, взмыл высоко в небо. Одной из них была сестра Параскева, которую смело можно назвать златокрылой. Её чтение на службах было удивительным. Шестопсалмие, читавшееся Параскевой, переносило слушавших его на Страшный Суд. Надо было быть каменным, чтобы после такого чтения с радостью не запеть: «Бог – Господь, и явися нам…» Её монашеская жизнь была настолько строгой до последней мелочи, что сегодня мы можем использовать её как эталон для женского монашества: «Если ты живёшь, как Параскева, то милосердный Бог помилует и тебя». Эти жёны подвизались подобно мужам. Они совершенно забыли обо всех женских слабостях. Они, хромые, немощные и увечные, бежали в Царство Божие так быстро, что можно было заметить лишь их исчезающие тени. Каким для нас было бы утешением, если бы и мужское монашество достигло их меры!
Да даст и нам Господь бодрость и дерзновение этих жён-мироносиц, чтобы ежедневно, ещё до рассвета, поклоняться живоносному гробу Христову в соборном храме нашего монастыря[176]!
Монахиня Моника, духовная наставница Калимноса
Сестра Моника всегда носила на себе лучшее из ожерелий: рассудительность, молчание и неосуждение – бриллианты, сияющие ярче полуденного солнца. Впервые я увидел её в середине 50-х. Она приезжала на Патмос к старцу Амфилохию настолько часто, насколько ей позволяла старость, и праздновала с ним новую Пасху[177]. В те годы монастырь Благовещения был для нас новым Иерусалимом[178]. Туда восходили племена, племена народа Господня[179] для празднования Пасхи, Господней Пасхи. Моника была высокого роста и очень полной. Когда она была на лечении в одной из афинских больниц, студенты, увидев её, спросили у её сына, профессора педиатрии: «И вы говорите, что Ваша мама никогда не ела отбивных?»
Она ходила в церковь Богородицы Благовестницы вместе с сестрой, которая зажигала лампады. Она в своей длинной черной одежде и платке, закрывавшем лицо, сидела в стасидии так тихо, что в полумраке казалось, будто там никого нет. Можно было подумать, что какая-то сестра оставила на сиденье свою рясу. Кто бы ни входил в храм и ни выходил из него, она не оборачивалась и не поднимала головы. Я спросил о ней:
– Эта старушка что, слепая и глухая?
– Нет, она отлично видит и слышит, просто она непрестанно молится.
Она напоминала мне мать пророка Самуила, пришедшую в храм помолиться, увидев которую сын священника Илия сказал своему отцу: «В храме стоит какая-то сумасшедшая».
Я сидел в стасидии напротив. Она шевелилась только тогда, когда вытирала своим белым платком постоянно набегавшие тихие слёзы. Я больше смотрел на матушку Монику, чем на иконостас. Когда она отвечала на вопросы старца, то говорила настолько рассудительно, что казалось, будто это голос, звучащий из дали веков. Если бы она была мужчиной, то напомнила бы мне Ветхого днями[180]. Её слова были ёмкими, как евангельские изречения.
