Это их последнее, самое тяжкое преступление, прежде всего, возможно, было необходимо для того, чтобы навеки запечатлеть в истории мощь философии рабства. И весьма символично, что те, кто убил Лавджоя, те, кто окрасил в красное одежды юного Канзаса, те, кто направил удар величайшей Измены в самое сердце республики — еще до того, как занавес опустился — увенчали свой позор этим беспрецедентным преступлением. Очень символично, что они охотились за жизнями Президента Линкольна, генерала Гранта и секретаря Сьюарда — именно этих трех политиков, наиболее знаменитых своей мягкостью и умением прощать. И безусловно, нужно было убить именно этого Великого Управляющего, настолько добросовестного и дотошного, что лежащая на нем чудовищная ответственность обременяла его жизнь как мельничный жернов, настолько чистого, что злоба убийцы не оставила ни пятнышка на его одежде, настолько мягкого, что его недостатки стали его добродетелями и настолько милосердного, что подобно вечному ангелу-хранителю он хранил их справедливого гнева Нации.
Газеты мятежников писали что он — человек, который ни разу не пробовал алкоголя и не курил — постоянно пьян. Они задыхались в поисках подобных эпитетов. Но более всего они ненавидели его за его происхождение. Он символизировал собой «Демократическую идею», которая была им невероятно отвратительна. То, что он являлся человеком из простой семьи, всю жизнь зарабатывал физическим трудом — работал на лесопилке с самого детства — и стал главой Правительства, в которое входили южные джентльмены, безумно раздражало и злило их!
28-го декабря 1862 года Шерман сражался у Чикасоу-Байу — одна из наших первых бесплодных попыток взять Виксберг. Грант должен был поддержать его атакой с тыла, но его линия снабжения растянулась до самого Колумбуса, штат Кентукки, хотя он имел возможность сделать своей базой Мемфис, намного ближе к тому месту. Ван Дорн оборвал его связи с Холли-Спрингсом, Миссисипи, и Гранту пришлось отступить.
Атака Шермана закончилась страшной катастрофой. Наши войска были оттеснены на почти неприступный мыс, где мы потеряли около 2 500 человек, после чего были вынуждены отойти назад.
В вечном конфликте между Шерманом и прессой, как обычно, виноваты обе стороны. Некоторые корреспонденты несправедливо и жестко критиковали его, но он не умел быть таким тихим, терпеливым и оптимистичным каким был бы Грант при подобных обстоятельствах. Он был очень раздражен и временами не сдерживал гнева.
Известный корреспондент, м-р Томас У. Нокс, который видел это сражение, составил о нем отчет, надлежащим образом запечатал и полевой почтой Шермана отправил его одному обычному гражданину. Один «полковник» — А. Г. Марклэнд, из штата Кентукки и почтовый агент Соединенных Штатов, догадываясь о его содержании, изъял это письмо и вскрыл. Впоследствии он утверждал, что это по прямому приказу Шермана. Шерман отрицал существование подобного приказа, но поступок Марклэнда одобрил.
За вскрытие правительственной переписки, Марклэнда, который присягал защищать ее, следовало взять под арест. Но поскольку не было никаких доказательств для утверждения, что это письмо может снабдить врага полезной информацией, значит, он не поставил под угрозу общественные интересы. Если бы генерал Шерман принял отчет в этом письме, как личное оскорбление, он бы мог решить этот вопрос в установленном законом порядке.
Изъятое и вскрытое письмо четыре или пять дней провалялось в штабе Шермана, и любой из офицеров мог ознакомиться с ним. Наконец, по письменному запросу Нокса, оно было возвращено ему, хотя карта, которой он дополнил сообщение, осталась — как он весьма точно предположил, для информирования вышестоящих военных властей!
Нокс очень мягко описал действия генерала во время битвы. Но сразу же после этого, он отправил второй отчет, в котором высказал свои взгляды по этому вопросу весьма простым английским языком. Публикация этого документа вызвала бурю в штаб-квартире Шермана. Нокса арестовали и поставили перед военным трибуналом, обвиняя его по трем пунктам:
I. Предоставление врагу важной информации;
II. Шпионаж;
III. Нарушение пятьдесят седьмой статьи Устава, которая запрещает написание писем для публикации из любого подразделения армии Соединенных Штатов, без одобрения командира данного подразделения.
Военный трибунал заседал 15 дней. Он оправдал Нокса по первому и второму пунктам. Разумеется, он был признан виновным по третьему. После некоторого колебания между двумя вариантами приговора — либо подвергнуть его письма цезуре, либо изгнать из армии Гранта, был выбран последний, и Нокс покинул армию.
Когда информация об этом процессе дошла до Вашингтона, журналисты сразу объединились в своем воззвании Президенту, в котором они попросили его отменить приговор, поскольку в целом Устав уже полностью устарел, а практика отправки газетных отчетов без какой-либо официальной проверки с самого начала войны давно уже действовала повсеместно и при полном одобрении Правительства. Далее было сказано, что м-р Нокс абсолютно верен Правительству и самым тщательным образом заботился о том, чтобы ни в одном его репортаже не было ничего, что могло хоть как-то содействовать. Воззвание было составлено полковником Джоном У. Форни и все вашингтонские журналисты подписали его.
Однажды вечером, с м-ром Джеймсом М. Уинчеллом из «The New York Times» и м-ром Г. П. Беннеттом — конгрессменом от Колорадо, я отправился к Президенту для представления этого документа.
После того, как генерал Зигель и Джон Б. Стил ушли, у него случайно оказалось несколько минут свободного времени. Я представился и он заметил: «О, да, я прекрасно помню вас — вы были со мной в прериях в тот зимний день, когда все мы страшно замерзли, вы тогда представляли „The Boston Journal“ С вами был немец из Ливенуорта — как его звали?»
«Может, Хаттершайт?» — предположил я. «Да, Хаттершайт!» Кстати (указывая нам на стулья и усаживаясь в кресло, перебросив ногу через подлокотник), я вспомнил небольшую историю, которую рассказывал мне Хаттершайт во время этой поездки. Он купил пони у одного индейца, который не очень хорошо говорил по-английски, но который, уже после завершения сделки сказал: «Овес — нет! Сено — нет! Кукуруза — нет! Тополь — да! Очень!» Хаттершайт подумал, что это просто пьяный бред, но спустя несколько дней он поставил свою лошадь в конюшне, сколоченной из тополевых досок, насыпал ему сена и кукурузы, после чего мирно пошел спать. На следующее утро он нашел зерно и сено совершенно нетронутыми, но в конюшне больше не было ничего кроме огромной дыры в одной из ее стен — ее прогрыз пони. Затем он выбрался наружу и был таков! Вот тогда-то он и понял примитивный английский старого индейца.
Эта история тотчас вызвала из памяти другое воспоминание о той же западной поездке. Где-то в Небраске путники дошли до небольшого ручья, название которого с индейского можно было перевести как «Плачущая вода». Посему м-р Линкольн заметил, что если по мнению Лонгфелло, «Смеющаяся вода» на индейском — «Минне-Ха-Ха», то более чем вероятно, что этот ручей они называют «Минне-Хны-Хны».
После этой неизбежной преамбулы, мы представили воззвание, в котором звучала просьба Президента вмешаться в дело м-ра Нокса. Он быстро ответил, что сделает это, если Грант поддержит его. Мы напомнили ему, что этого не может быть, так как Шерман и Грант — хорошие друзья. После минутной нерешительности он ответил — любезно, но твердо:
— Я был бы рад помочь вам, или мистеру Ноксу, или любому другому лояльному журналисту. Но сейчас наши генералы на поле более важны для страны, чем любой из нас, или даже всех нас Я твердо решил не делать ничего, что могло бы огорчить любого из них, и поэтому я буду продолжать осуществлять то, о чем я говорю, но это все, что я могу сделать.
Этот его аргумент был слишком здрав и разумен, чтобы продолжать обсуждать этот вопрос. Президент взял перо и, время от времени останавливаясь, чтобы подумать, написал следующее:
«ПРЕЗИДЕНТСКИЙ ОСОБНЯК, ВАШИНГТОН,
