20-е марта 1863 года.
ВСЕМ, КОГО ЭТО КАСАЕТСЯ.
Принимая во внимание, что, к моему удовлетворению, Томас У. Нокс, корреспондент „The New York Herald“ согласно приговору военного трибунала был отстранен от пребывания в армии генерал-майора Гранта и генерала Тейера председателем этого трибунала, генерал-майор МакКлернанд и многие другие уважаемые люди полагают, что преступление м-ра Нокса было совершенно неосознанным, а не преднамеренным, и что данный приговор должен быть отменен. В связи с этим, данный приговор отменен настолько, чтобы позволить м-ру Ноксу вернуться в штаб-квартиру генерала Гранта и остаться при ней с разрешения генерала Гранта, но он будет обязан покинуть ее, если генерал Грант будет против.
А. ЛИНКОЛЬН»
Он снова внимательно прочитал текст, протянул его мне и облегченно вздохнул. Затем разговор продолжился. Подавленный огромной массой свалившихся на него и мучивших его забот, он мог найти облегчение только в задушевной беседе. Откровенно и с большим чувством он сказал: «Один Бог знает, что я хочу поступать только мудро и правильно, но иногда очень трудно сделать выбор».
Он свободно разговаривал о военных делах, но вдруг заметил: «Ну, вот, снова я об этом! Вы, разумеется, понимаете, что это дружеская беседа, и что ничего из сказанного публикации не подлежит».
По вопросу атаки Чарльз-Тауна, о которой так много говорили, он сказал, что несколько недель назад Дюпон обещал — при условии, что он получит все необходимое — назначить конкретный день для его штурма. Ему тотчас отправили все требуемое. Затем прошел целый день, но новостей от него никаких не было. Несколькими днями позднее он отправил офицера в Вашингтон — с просьбой дать ему еще три броненосца и очень много палубных настилов, необходимых для общей подготовки.
— Я велел офицеру передать коммодору Дюпону, — заметил мистер Линкольн, — что я боюсь, что он вообще не понимает ценности времени.
Далее говорили о Потомакской армии. Разгром под Фредериксбергом все еще мучил сердца людей. Но о генерале Макклеллане Президент говорил с осторожной категоричностью:
— Я не склонен считать Макклеллана ни изменником, ни бездарным офицером. У него иногда бывают плохие советники, но он лоялен, и он прекрасный солдат. Я прислушивался к его мнению и тогда, когда почти все мои официальные советники утратили в него веру, но знаете ли вы, когда я расстался с ним? После Энтитема. Блу-Ридж был тогда как раз между нами и генералом Ли. Мы наслаждались этим большим преимуществом, ведь, как правило, они всегда превалировали над нами — мы стояли компактно, а они растянулись до самой «Столицы мятежников». Я поручил Макклеллану решительно идти на Ричмонд. Прошло 11 дней, прежде чем его первый солдат перешел через Потомак, а еще через 11 его преодолел последний его солдат. Таким образом, ему потребовалось целых 22 дня на переход через реку в значительно более подходящем для этого месте, чем то, где Ли перевел через него всю свою армию — от заката до рассвета — и утром был уже на месте. Это событие оказалось последней песчинкой, которое сломало спину верблюда. Я сразу же отстранил Макклеллана. Что касается Хукера, я сорок раз ему говорил, что я боюсь, что он может ошибаться так же, как Макклеллан или любой другой — быть таким же отважным, как Макклеллан, но и чрезмерно осторожным.
Он интересовался ходом кампании у Виксберга. Наши армии сейчас были на Язу-Ривер — замысел состоял в том, чтобы с помощью каналов и ее притоков обойти город и перекрыть линии его снабжения. М-р Линкольн сказал:
— Конечно, те, кто сейчас там, знают намного больше, чем я, но прямо перед Виксбергом, где река разливается на милю, мятежники установили свои батареи, которые полностью блокируют весь наш флот. Поэтому мне кажется, что такие узкие речушки, как Язу, Ялобуша и Таллахачи, недостаточно широки для больших судов, и если какой-нибудь из посланных по ним наших пароходов вернется, это будет странно. Если враг разрешит им уйти, значит он либо недостаточно храбр, либо не в своем уме.
Несколькими месяцами позже м-р Линкольн смог объявить народу: «„Отец всех вод“ [145] снова свободно идет к морю».
В памяти об этой беседе не осталось ничего гротескного — о том, как сидел Президент, о его огромных руках и ногах, его крупном рте и скуластом лице. Мы помним лишь о невыразимой нежности, сиявшей в его искрящихся глазах, о его детской простоте, его полной целостности и его поглощающей любви к своей стране.
Свобода от ненужного этикета и условностей, полное отсутствие манерности, его страстное нежелание причинять боль, его прекрасное отношение к чувствам других, сделали его
«Достойным гордо нести
Великий старый титул — Джентльмен» [146].
Сильный, хотя и не атлет, красноречивый — но не пустослов, верующий — но без фанатизма — нежный, милосердный, прощающий, глубоко верующий в Божественную любовь — Авраам Линкольн был, пожалуй, лучшим вкладом, который Америка сделала в Мировую Историю.
Его скромное происхождение, природное чувство справедливости — что намного ценнее школярской начитанности, его совершенная целостность характера, и даже его худоба и неуклюжесть, сделали его самым ярким представителем молодой нации, которая любила и уважала его.
Никогда больше над нашим бурным праздником не прозвучит его мудрое предостережение: «Будем же благоразумными». Никогда больше в разгар страстей нашего времени не ворвется легкий ветерок его мягкой мольбы, чтобы суд не забывал о милосердии. Его миссия закончена. Ничто не могло еще более укрепить и возвысить его посмертную славу, как этот трагический конец. Он уходит, чтобы занять свое место в Истории, где очень мало подобных ему. Несчастный негодяй, который нанес свой удар, будет судим вечно вечной Справедливостью и вечным Милосердием. Так же, как и другие — косвенно ответственные за убийство и напрямую виновные в разжигании этой войны. Не будем фарисействовать, но помнить о них и благодарить Бога не за то, что мы не они — а за его предостережение, что иногда благородная раса может стать злобным и несправедливым угнетателем.
Некоторые из последних слов Президента были словами милосердия для его врагов. За несколько часов до его смерти, в длинном интервью с его доверенным и почетным другом Шайлером Колфаксом, он заявил, что хотел бы дать лидерам мятежников возможность покинуть страну и избежать мести народа, которая, возможно, могла их настигнуть здесь.
Америка никогда не сможет снова испытать то чувство всеобщего горя, накрывшего страну после убийства Авраама Линкольна. Даже улицы ее великого Метрополиса затихли. Можно было пройти многие мили, но не было дома, который бы не оделся в траур. Менее всего печалилась эта «квази-аристократия», которая не было никакого дела ни до Союза, ни до Демократической идеи. Искреннее всех были «простые люди» и бедняки.
Какая смерть счастливее, чем, таким образом, плакать смиренным и угнетенным, как друг и защитник! Какая жизнь более благородна, чем, таким образом, быть наполненными своими золотыми словами: «с милосердием ко всем, со злобой к никому!»
Что может быть лучше такой смерти, чем такая, когда смиренные и угнетенные оплакивают тебя как друга и защитника! И какая жизнь благородней той, чем та, что пронизана идеей его собственных слов: «Не испытывая ни к кому злобы, с милосердием ко всем!»
Глава XXVII
«И если выше и достойней нет
На свете добродетели, чем доблесть,
То нету в мире равного тому,
О ком я речь веду» [147].
В течение всего марта генерал-майор Эдвин В. Самнер находился в Вашингтоне, чувствовал он себя прекрасно. Его только что назначили командующим Департаментом Миссури. Одним субботним вечером, после получения всех приказов, он собирался посетить свой дом в Сиракузах, Нью-Йорк, где он планировал перед Сент-Луисом провести несколько дней.
