Китти, я умру без тебя, я люблю тебя и ревную до безумия, а если сдерживаюсь и молчу теперь больше, чем раньше, то потому, что боюсь потерять тебя. А иногда кажется, что не выдержу и прорвусь опять. Тебя окружают эти мерзавцы…
Что мешает мне прервать все это? Ах, если б сила и старый мой взгляд на вещи, я бы удалил все и всех, кто мне мешает. И не могу. Во имя чего щажу я всю эту свору, отнимающую у меня Китти — мою жизнь? Что за филантропия? Не знаю. И чувствую, что не могу разделаться с ними так, как бы хотел. Котик не дает. И мучаюсь, мучаюсь без конца. Выдержу ли? Кому-либо придется уступить, им или мне… Один раз я уступил свое место, его заняла Е. П. Теперь?.. В себя или…
Котик, и умирая, буду благословлять тебя, люблю беспредельно тебя, а ты… ты обижаешь и мучаешь меня.
Зачем она дала мне этот дневник? Чтобы еще больше мучить меня?.. Я готова перенести любые муки, если бы они воскресили мою веру в него… Если бы он сознался, тогда, может быть, мне было бы легче. Но так искусно притворяться… Почему он не скажет: «Ну да, я взял, на меня нашло такое состояние. Делая это, я предполагал то-то и то-то…»? Ведь любое раскаяние лучше, нежели видеть, как любимый тобою человек смотрит тебе в глаза и лжет, лжет…
Е. П. Мещерская — Н. В. Львову
Не упрекайте меня, дорогой друг, в том, что я недостаточно зорко слежу за моей дочерью. Поверьте, я знаю ее лучше, нежели Вы. Опасный момент уже прошел, и сейчас есть такое обстоятельство, из-за которого она лучше предпочтет смерть, нежели замужество с ним.
Вы видите, как я спокойна? Будьте спокойны и Вы.
Нам более ничего не страшно: мы уже видели и угрозу бритвой, и вскрытую вену, и еще многое другое. Теперь я сообщу Вам нечто новенькое, а именно: вчера у нас была его мать. Я была обрадована, увидя ее успокоенной и даже повеселевшей.
Представьте себе, она рассказала нам, что ее Володя образумился и переродился после того, когда наконец убедился, что Китти его не любит и никогда не будет его женой.
По этому случаю он возвращается к жизни и начинает снова петь. Вы ведь знаете, что он временно даже ушел из «Оперетты»?
Его мать пришла к нам по его поручению. Он просит Китти прийти к нему в последний раз, так как дает свое честное слово в том, что после этого свидания оставит ее в покое навсегда.
Конечно, смешно верить честному слову человека, который его не имеет, так как лишен чести. Но я не могу отказать моей дочери в этом свидании. Она убедилась, что этот негодяй не так беззаветно ее любит, как он ее уверял, и что этот фигляр очень быстро воскрес к жизни, чему есть уже наглядные доказательства.
Он не имеет (как говорит его мать) еще сил вернуться в «Оперетту», но скоро начинает свое выздоровление выступлением в «Славянском базаре», правда, пока еще очень незаметным: его уговорила некая Гартунг выступить вместе с ее студией. Прочтя в афишах, расклеенных по городу, что он выступает, его истерички уже разбили стекло в театральной кассе при покупке билетов.
Не волнуйтесь, и пусть Вам не кажется, что я недостаточно учитываю все обстоятельства. Поверьте, все кончится гораздо скорее, чем Вы это предполагаете. Приходите!
Е. П. Мещерская
Дневник Китти
Вечером Владимир встретил меня у себя в белоснежной манишке, в черном концертном фраке, с белой астрой в петличке. Хотя его обычно бледное лицо было еще бледнее, чем всегда, однако я никогда не видела его столь привлекательным, каким он был в этот вечер.
В комнате всюду стояли цветы в плетеных корзинах из магазина, с высокими круглыми ручками.
— Ты пел вчера? — невольно спросила я. — И откуда ты сейчас в таком параде?
— Этим цветам уже три дня. Они, наверное, не хотели завянуть, они ждали тебя. — Он улыбнулся своей шутке. — А почему я в параде?.. Но ведь сегодня наш последний вечер. Я не хочу больше стоять на твоем пути.
— Если ты под словом «путь» подразумеваешь замужество, то оно для меня исключено.
— Да нет… дело не в этом. Ты же требуешь, чтобы я тебя оставил, ты не веришь мне больше… К тому же еще эта история с Валькой… Ты ослепла, ты… Ну, об этом уже все сказано, — перебил он вдруг резко сам себя. — Ты видишь, я ждал тебя. — Он указал глазами на стол, уставленный закусками для ужина и всякими сластями. На подносе стоял, блестя начищенными боками, фыркая, кипящий самовар.
— Ах, Володя, Володя, без твоего любимого самовара чай не в чай и вечер не в вечер, — улыбнулась я ему в ответ, чувствуя, как в груди вдруг больно-больно защемило.
— Ну, прежде всего музыка! — Он подвел меня к роялю. — Знаешь, первое, что я хотел бы спеть, это «Тихо реет ночь…». Помнишь? Колыбельная, которую я пел, когда в первый раз пришел на Поварскую.
Мы оба были счастливы ни о чем не говорить, мы оба искали в музыке забвения, топили в ней все, что мучило и терзало каждого из нас… Потом мы ужинали, пили чай. Потом опять погрузились в музыку и пение. Володя очень просил меня спеть «Последний аккорд» Прозоровского, он любил мне сам аккомпанировать, но я отказалась, не объяснив ему причины. Я боялась раскрыть рот, чтобы не разрыдаться, чтобы не прервать рыданием эту фальшивую, искусственно созданную и стоившую огромных мук атмосферу беспечности и лживой веселости. Я очень опасалась помешать его благоразумному решению со мной расстаться и никогда больше не видеть меня.
А он все пел и пел… Его темные глаза были особенно блестящими и часто останавливались на мне с каким-то новым, совершенно незнакомым выражением. «Что это с ним?» — тревожно спрашивала я себя и, не находя ответа, старалась казаться веселой и смеялась. А он доставал все новые и новые нотные тетради.
— Не могу больше! Пальцы устали! — сказала я наконец, уронив руки на колени.
— Но ведь это в последний раз! — попросил он ласково.
— Не могу! Посмотри, уже второй час ночи! Он спохватился:
— Ах да… Проклятая стрелка, как быстро она бежит. Он встал, подошел к шкафчику, висевшему на стене, вынул из него перевязанную пачку и положил ее мне на колени.
— Что это?!
— Твои письма…
— Вот этого я от тебя никак не ожидала! — вспылила я. — Почему ты их не сжег? Почему? Хотел по шаблону цыганского романса: «Вот ваш портрет и писем связка»? Или ты делаешь это, чтобы дать пощечину моему самолюбию?..
— Что ты! Что ты! — Он схватил мои руки, покрывая их поцелуями. — Глупая ты, я не хочу, чтобы они попали в чужие руки, ты писала, когда немножечко любила меня… Я не могу разорвать ни одного листка, написанного тобою! — И добавил, горько усмехнувшись: — Скоро ты снова поверишь в мою любовь… когда я докажу тебе, как легко мне расстаться с жизнью…
