— Что ты! Что ты! — Он схватил мои руки, покрывая их поцелуями. — Глупая ты, я не хочу, чтобы они попали в чужие руки, ты писала, когда немножечко любила меня… Я не могу разорвать ни одного листка, написанного тобою! — И добавил, горько усмехнувшись: — Скоро ты снова поверишь в мою любовь… когда я докажу тебе, как легко мне расстаться с жизнью…
— Опять? Опять? — воскликнула я. — Что ты пугаешь и мучаешь меня? То вену вскрыл, то хотел маму зарезать… Как тебе не стыдно! Ты ничего с собой не сделаешь, а просто тебе нравится мучить меня. Я устала, устала от всего того, во что ты обратил мою жизнь! — Не выдержав, я заплакала. — Вот и сейчас все у тебя какая-то театральность: «последний вечер», фрак, какой-то глупый парад, какие-то многозначительные фразы… Разве ты не видишь, как мне самой тяжело?
— Вижу, вижу. — Он тоже заплакал.
Мы оба сели на диван, слезы наши смешались. Мы сидели обнявшись, он утирал мне слезы, утешал меня, ласково целуя и гладя мои волосы.
— Не надо… Не надо, успокойся! — тихо шептал он мне. — Ведь так сложились обстоятельства, сама знаешь, ты больше не веришь мне, моей любви… С этим клеймом я не могу жить… Только прошу тебя: сдержи данное мне слово и никогда не снимай с пальца мое кольцо… — Он сжал и поцеловал мою левую руку, на которой было надето подаренное им кольцо.
Я взяла пачку моих писем. Встала, чтобы идти. Мысли в голове моей путались. Я не знала, что делать.
Я не могла поверить в то, что он может покончить с собой. Я плакала и страдала оттого только, что сама дала слово не видеть его и расстаться с ним, в то время как я любила его. В голове неотступно звучала фраза Валюшки: «Раз у него не удался план овладеть полностью всем тем, что ты имеешь, он был рад попользоваться хотя чем-нибудь».
Почти у самых дверей Владимир неожиданно меня остановил.
— Подожди, сядем на минутку. — Он усадил меня на диван. — Скажи, ты отдала то розовое платье портнихе?.. Помнишь, из мятого китайского шелка?
— Платье?.. — Я была поражена столь странным поворотом разговора. — Да… кажется… вроде бы мама отдала… А что?
— Когда же оно будет готово?
Он смотрел на меня как-то очень странно, его лицо стало вдруг чужим, неприятным, и где-то в глубине его глаз, как мне показалось, вспыхивали какие-то красноватые огоньки.
— Вовка! Вовка! Что с тобой? — закричала я, схватив его руку и тряся ее. Он вскочил, провел по своему лицу, точно смахивая какую-то невидимую паутину.
— Иди, иди, — быстро заговорил он, задыхаясь, — немедленно, сейчас же уходи! Ну что же ты стоишь? Уходи! — И он даже толкнул меня.
— Вот теперь-то и не уйду! Потому что мне страшно, я и не уйду. — Я крепко обняла его. — Что случилось? Мне так страшно стало, и ты вдруг тоже показался мне странным! Что с тобой?..
Он отстранил мои руки и подошел к дивану, быстрым движением откинул подушки. За ними лежал маленький блестящий браунинг.
— Я хотел сначала в тебя… потом в себя… Но не смог… И теперь ухожу один, оставляю тебя. Ты так доверчива, так доверчива. Боже мой! Невозможно причинить тебе зло, нет… не хватило у меня на это духу… — Бросившись на диван, он закрыл лицо руками.
Не сказав ему ни слова, я вышла из его дверей и медленно стала спускаться по лестнице к выходу. Я слышала за своей спиной его шаги и ни минуты не была уверена в том, что сейчас мне в спину не грянет выстрел.
Но у самой двери он нагнал меня и ласково взял под руку. Со мной был прежний — нежный и ласковый Владимир.
Всю дорогу домой я проплакала. Я сознавала, что он вор, к тому же не желавший в этом раскаяться, сознавала, что дала маме слово оставить его, расстаться с ним навсегда, и, несмотря на это, хотелось броситься ему на шею, прижаться, остаться с ним навсегда, простить, забыть все, поверить снова в его любовь… Я еле-еле сдерживала себя.
— Зачем ты плачешь? Котик, ну скажи, зачем? Ведь ты же сама отталкиваешь меня! — говорил он. — Завтра меня не будет, и опять ты будешь плакать… А потом пройдет время, пройдут годы… Но никогда, никогда уже не сможешь ты быть счастливой! Никогда. Никто не сможет любить тебя так, как я люблю. Я желаю тебе счастья, но знаю: моя любовь навсегда отравит тебя…
У наших дверей он попросил меня перекрестить его.
— Я крещу тебя только для того, чтобы ты был благоразумен! — говорила я, крестя и целуя его. — Прошу тебя, живи, будь счастлив! Живи!
Так, целуясь и плача, мы крестили друг друга. Неожиданно распахнулась дверь нашей квартиры, и мы увидели маму, стоявшую на пороге. Я вырвалась из его объятий и вбежала в квартиру. Дверь за мной захлопнулась.
— Китти, ты с ума сошла, уже скоро рассвет, — взволнованно отчитывала меня мама. — Я не знала, что подумать! И опять у вас нежности… Ты можешь целовать этого негодяя, вора? Что с тобой? Что это все значит? Что?..
Я махнула рукой и, рыдая, прошла по коридору в наши комнаты.
Там меня с нетерпением и любопытством ждала Валюшка. Она рассказала, что мама волновалась, плакала и много раз подходила к парадной двери, пока наконец не услыхала нашего разговора у порога. Тогда она открыла дверь.
Я, как могла, плача, обрывками рассказывая, сообщила им все, что было в этот вечер, не утаив ни одной подробности.
Мама страшно возмутилась:
— Мерзавец! Смел еще думать умереть вместе с тобой! Умереть в объятиях вора! Какая честь для княжны Мещерской!
Валюшка дико хохотала.
— Новая комедия! — давясь от хохота, говорила она. — Ты нас всех уморишь! Альфонс, обобравший свою тетку, обокравший тебя, негодяй, симулирующий самоубийство, темный тип… И из-за него ты плачешь? Ты просто дура! Не перечь! Останется жив! Такая дрянь не умирает. Завтра утром позвонишь и услышишь его тенорок!..
Так, слово за слово. Валя с мамой стали убеждать меня, а я слушала их, сидя за столом, и рвала свои письма, которые он мне только что отдал. Слова любви, ссор, примирений, нежности и ласки превращались в моих руках в мелкие обрывки, которые росли передо мной горкой мусора. Вставало солнце, когда я с сильной головной болью легла и забылась, скованная какой-то полной кошмарами дремотой.
Утром первой моей мыслью было: жив ли Владимир? А вдруг?.. Было воскресенье, и мама велела мне надеть все белое и идти с ней в церковь. Я молча повиновалась. Пока я одевалась, она читала мне долгую нотацию о моем поведении, о том, что я после всего «этого» теперь должна раскаяться, исповедаться, причаститься, начать другую жизнь, а так как священник был нашим знакомым и ее другом, то в душе моей я не сомневалась, что эта исповедь была нужна не столько моей грешной душе, сколько ее материнскому любопытству, так как после исповеди она могла бы спросить у священника, насколько далеко зашли мои отношения с Владимиром…
