характерным выражением лица» Ахматовой была грусть. «Даже – когда она улыбалась. И эта чарующая грусть делала её лицо особенно красивым. Всякий раз, когда я видел её, слушал её чтение или разговаривал с нею, я не мог оторваться от её лица: глаза, губы, вся её стройность были тоже символом поэзии».
Он же в своих воспоминаниях рассказывает о большом взаимном уважении и духовной близости Ахматовой и Блока, что находит подтверждение – конечно же, в стихах.
Я пришла к поэту в гости. Ровно полдень. Воскресенье. Тихо в комнате просторной, А за окнами мороз. Там малиновое солнце Над лохматым сизым дымом… Как хозяин молчаливый Ясно смотрит на меня. У него глаза такие, Что запомнить каждый должен, Мне же лучше, осторожной, В них и вовсе не глядеть. Но запомнится беседа, Дымный полдень, воскресенье, В доме сером и высоком У морских ворот Невы.
(«Я пришла к поэту в гости…»)
А жизнь продолжала испытывать её. В 1921 году был расстрелян Николай Гумилёв по скороспелому обвинению, что было тогда в порядке вещей.
Не бывать тебе в живых, Со снегу не встать. Двадцать восемь штыковых, Огнестрельных пять. Горькую обновушку Другу шила я. Любит, любит кровушку Русская земля.
(«Не бывать тебе в живых…»)
Слепой и жестокий каток диктаторского отношения к культуре, уже после войны, не миновал и Анну Андреевну: её поэзия запрещена к печатанью, а сама она исключена из Союза писателей СССР как представитель «безыдейного литературного болота». Быть верной себе и своему искусству в те годы расценивалось как преступление против страны. И убийственные решения принимались не где-нибудь, а в самом ЦК ВКП(б). После этого Ахматова, подвластная всегда своему сердцу, надолго замолкает для общества. Однако неведомыми путями её поэзия достигает людских сердец, пробивается к свету сквозь хулу и опалу.
Не могу не привести цитату из воспоминаний об Анне Андреевне замечательного поэта, увы, уже ушедшего от нас, Давида Самойлова: «Я увидел Ахматову впервые на вершине её тогдашнего признания. После демобилизации ринулся на литературные вечера. Один из них, многим памятный, происходил в Колонном зале Дома союзов. Вёл вечер А. Сурков. Выступало несколько поэтов. Но все ждали Ахматову.
…Я увидел на эстраде пожилую уже женщину, с седыми волосами, забранными в пучок, в тёмном платье с белой шалью, наброшенной на плечи, с какой-то необычайно важной «выходкой» и особенными жестами. Она читала неторопливо, низким голосом, напевно и внятно, читала величественно и с какой-то особой ответственностью за каждое произнесённое слово.
Её приветствовали долгой овацией. Весь зал встал.
Потом передавали, будто Сталин, узнавший об этом, спросил:
– Кто организовал вставание?..»
И вскоре началась настоящая травля Ахматовой в печатных и других, специальных органах, которая могла закончиться, по «привычке» тех времён, «гибелью всерьёз». Слава богу, этого не случилось. А спустя десятилетие, в годы «оттепели», к Анне Андреевне подступила новая волна её истинной славы: литературная премия, вручённая в Италии, и присвоение звания почётного доктора Оксфордского университета…
Вот что рассказывает Ганс Вернер Рихтер, немецкий писатель и журналист, приглашённый в Италию на вручение премии.
«– Анна Ахматова здесь, – услышал я, вернувшись в отель после прогулки на пятый день безделья. Это было в пятницу, в двенадцать часов дня, когда солнце стояло в зените.
На этом месте, уважаемые слушатели, я должен сделать цезуру, необходима пауза, чтобы достойно оценить этот час. Потому что… из-за этого голоса, из-за всего этого облика могла бы начаться Первая мировая война, если б не нашлось для неё других причин.
Да, здесь сидела сама Россия – посреди сицилийско-доминиканского монастырского сада. Россия восседала в белом лакированном садовом кресле, на фоне мощных колонн монастырской галереи. Великая княгиня поэзии (придворная дама на почтительном от неё расстоянии) давала аудиенцию поэтам в собственном дворце. Перед нею стояли поэты всех стран Европы – с Запада и с Востока – малые, мельчайшие и великие, молодые и старые, консерваторы, либералы, коммунисты, социалисты; они стояли, построившись в длинную очередь, которая тянулась вдоль галереи, и подходили, чтобы поцеловать руку Анны Ахматовой. Я присоединился к ним. Она сидела, протягивала руку, каждый подходил, кланялся, встречал милостивый кивок, и многие – я видел – отходили, ярко раскрасневшись; каждый совершал эту церемонию в манере своей страны: итальянцы – обаятельно, испанцы – величественно, болгары – набожно, англичане – спокойно, и только русские знали ту манеру, которую ожидала Ахматова. Они стояли перед своей царицей, они преклоняли колена и целовали землю. Нет, этого, разумеется, они не совершали, но выглядело это именно так или могло быть так. Целуя руку Анны Ахматовой, они словно целовали землю России, традицию своей истории и величие своей литературы.
А сегодня в семьдесят шесть она принимала чествования в Таормино, она – живое олицетворение целого периода русской истории от Николая II через Керенского, Ленина, Сталина, Хрущёва до Брежнева и Косыгина, – всё ещё непреклонная, всё ещё величественная, часть самой России среди сицилийских мандариновых деревьев.
Когда она вошла наконец в зал, все вскочили с мест. Образовался проход, и она шла сквозь строй рукоплещущих, шла, не глядя по сторонам, высоко подняв голову, без улыбки, не выражая ни удовлетворения, ни радости, и заняла своё место в президиуме. После пышной итальянской речи наступило великое мгновение.
Она читала по-русски голосом, который напоминал о далёкой грозе, причём нельзя было понять, удаляется ли эта гроза или только ещё приближается. Её тёмный, рокочущий
