Через две недели после побега я решила положить конец всем спекуляциям и лично изложить свою собственную историю. Я дала три интервью: австрийскому телевидению, самой крупной ежедневной газете страны «Kronenzeitung» и журналу «News».
Перед этим шагом навстречу общественности я со всех сторон получала советы поменять имя и «залечь на дно» и предупреждения, что иначе у меня не останется шанса на нормальную жизнь. Но что это за жизнь, в которой я не могу показать свое лицо, не имею права больше видеться со своей семьей и вынуждена отречься от собственного имени? Что это за жизнь — именно для такой, как я, которая все годы заточения боролась за то, чтобы не потерять себя? Несмотря на насилие, изоляцию, мрак и другие испытания, я осталась Наташей Кампуш. Особенно теперь, после освобождения, я ни за что не отдам это самое важное достояние — мою тождественность. Я вышла под своим полным именем и с открытым лицом перед камерами и осветила некоторые подробности своего заточения. Но вопреки моей открытости мультимедийцы не ослабили хватку, один заголовок сменялся другим, все более абсурдные домыслы доминировали в содержании статей. Видимо, жестокая правда сама по себе не достаточно жестока и нуждается в дополнительном приукрашивании сверх всякой допустимой меры, тем самым лишая меня полномочий толкования пережитого. Дом, в котором я принудительно провела несколько лет, был окружен зеваками — каждому хотелось испытать на себе священный трепет от соприкосновения с жестокостью. Одна мысль, что этот дом может перейти в руки какого-то извращенного поклонника преступника и стать местом паломничества для тех, кто видит здесь осуществление всех своих самых темных фантазий, приводила меня в абсолютный ужас. Поэтому я позаботилась о том, чтобы он не был продан, а предложен мне в качестве «компенсации ущерба». Тем самым я отвоевала часть своей истории и взяла ее под контроль.
В первое время волна сочувствия достигла гигантских размеров. Я получала тысячи писем от абсолютно незнакомых людей, которые вместе со мной радовались моему освобождению. Через пару недель я переехала в общежитие медсестер при больнице, а спустя несколько месяцев — в собственную квартиру. Меня спрашивали, почему я не живу снова с матерью. Но сам вопрос казался мне таким абсурдным, что в голову не приходило никакого ответа. В конечном итоге, это же был мой план — с 18 лет стать самостоятельной, благодаря которому, я и продержалась все эти годы. Теперь я хотела претворить его в жизнь, встать на собственные ноги и наконец-то стать хозяйкой собственной судьбы. Мне казалось, что для меня открыт весь мир: я свободна и могу делать все, что угодно. Все. В солнечный денек купить себе мороженого, пойти потанцевать, продолжить учебу в школе. Удивляясь всему, я совершала прогулки по этому большому, пестрому, громкому миру, пугающему и вводящему в состояние эйфории, с жадностью втягивая в себя каждую малейшую деталь. Было много всего, чего после долгой изоляции я еще не понимала. Вначале нужно было изучить, как этот мир функционирует, как общается между собой молодежь, какие коды и жесты они используют и что хотят выразить своей одеждой. Я наслаждалась свободой и училась, училась, училась. Я потеряла всю свою юность, и теперь мне нужно было столько всего нагнать!
Только со временем я заметила, что угодила в другую тюрьму. Стены, вставшие на смену моей темницы, день за днем становились все более зримыми. Более тонкие, они были выложены из кирпичей чрезмерного общественного интереса, обсуждающего каждый мой шаг и делающего для меня невозможным то, что позволено другим людям — проехать на метро или спокойно пройтись по магазинам. В первые месяцы после моего освобождения организацией моей жизни занимался штаб консультантов, почти не оставляя для меня личного пространства и возможности поразмышлять, как я, собственно, намереваюсь жить дальше. Я надеялась, что шагом доверия к общественности я сумею отвоевать свою историю. Только со временем я осознала, что эта попытка не имела шанса на успех. Этому миру, так желавшему меня заполучить, я была не нужна. Знаменитой персоной меня сделало жестокое преступление. Похитителя больше нет — нет и дела «Приклопил». Я осталась — есть дело «Наташа Кампуш».
Участие, проявляемое по отношению к жертве, обманчиво. Жертву любят только в том случае, когда можно испытывать свое превосходство над ней. Уже с первым потоком корреспонденции до меня дошли несколько дюжин писем, вызвавшие во мне тошнотворные чувства. Среди них было много от сталкеров,[48] признаний в любви, предложений руки и сердца, а также анонимных писулек от извращенцев. Но даже некоторые предложения помощи иногда открывали истинные побуждения пишущих. Такова человеческая природа — человек чувствует себя лучше, оказывая помощь более слабому, жертве. И это срабатывает до тех пор, пока роли четко распределены. Благодарность по отношению к дающему — прекрасное чувство; но в случае, если ею начинают злоупотреблять, пытаясь ограничить личностное развитие другого, все это приобретает неприятный привкус. «Вы можете у меня жить и помогать мне по хозяйству, за это получите оплату, жилье и питание. Правда, я женат, но мы найдем альтернативу», — пишет один мужчина. «Вы можете у меня работать, при этом учиться готовить и убирать», — а это женщина, которой такое «вознаграждение» кажется абсолютно адекватным. За прошедшие годы я достаточно наупражнялась в уборках. Не поймите меня превратно. Меня глубоко трогает каждое искреннее проявление участия и каждый истинный интерес к моей личности. Но очень тяжело, когда мою личность опускают до уровня нуждающейся в помощи, сломленной девочки. Это та роль, с которой я не смирилась, и не хочу соглашаться на нее и в будущем.
Сопротивление психологическому мусору и темным фантазиям Вольфганга Приклопила не позволило мне сломиться. Теперь я на свободе, но меня хотят видеть именно такой — сломленной, не способной самостоятельно подняться на ноги и нуждающейся в постоянной поддержке. Но как только я отказалась носить на себе эту Каинову печать всю оставшуюся жизнь, отношение ко мне резко изменилось.
У милосердных людей, еще недавно присылавших мне старую одежду или предлагавших работу уборщицей в их квартирах, мое желание жить по собственным правилам вызвало осуждение. Сразу же пошла молва, что я неблагодарная и хочу извлечь наибольшую выгоду из своей ситуации. Многие посчитали странным, как это я смогла купить себе квартиру, сказки о громадных гонорарах за интервью переходили из уст в уста. Постепенно сочувствие обернулось недоброжелательством и завистью, иногда даже переходящими в открытую ненависть.
