Так как Гонсевскому не дано было полномочий для решения столь щекотливого вопроса, он мог лишь принять желания Дмитрия к сведению. Мы не знаем точно, обсуждались ли им еще какие-либо дела; во всяком случае, переговоры не кончились ничем. Несомненно, однако, что они носили мирный, даже дружелюбный характер. На прощальном банкете, где, как мы помним присутствовали и капелланы с Пратиссоли, Дмитрий не знал, как обласкать Гонсевского. Дело в том, что сердце царя все еще лежало к полякам. Ни война, ни триумфы не могли отвлечь мыслей от Самбора. Самые бурные переживания не заставили его позабыть Марину. Дмитрий не мог дождаться того дня, когда она прибудет в Кремль, чтобы разделить с ним его славу. Но дочь польского сановника не могла без согласия короля ни распорядиться своей судьбой, ни возложить на свою голову корону. Поэтому не следовало спешить, чтобы не раздражать Сигизмунда; к тому же еще не все формальности были выполнены. Настроение в Кракове могло вдруг перемениться. Впрочем, скоро Дмитрий перестанет бояться. Тогда он заговорит другим языком.
Как было условленно с воеводой Мнишеком, тотчас же после венчания Дмитрия на царство русское посольство должно было отправиться в Краков, чтобы покончить дело о браке Марины. Царю это было на руку. Такая миссия являлась прекрасным случаем показать себя во всем блеске и вызвать если не симпатии, то хотя бы удивление поляков. Эта тенденция сказывалась во всей организации посольства. Московские послы окружили себя величайшей роскошью; они сыпали щедрыми подарками, выставляя напоказ богатство своего государя. Но тем не менее глава посольства Афанасий Власьев вызывал в Кракове лишь сострадательные улыбки: так выдавался он отсутствием западного лоска среди блестящего и изысканного польского общества. К Власьеву был прикомандирован поляк Станислав Слонский; но и это мало чему помогало. Слонский вел какие-то таинственные переговоры и играл малозаметную роль. Общественное внимание было поглощено дьяком Власьевым, его свитой в триста человек и его ослепительной пышностью. В самый день своего прибытия он послал Мнишеку дары Дмитрия: вороного коня в золотой, с каменьями, сбруе, богатое оружие, предметы искусства, драгоценные ткани, восточные ковры, живого соболя, трех кречетов с золотыми колокольцами и в шитых жемчугом колпачках. Изобилие этих подарков поразило присутствующих. Самые взыскательные сочли их вполне достойными истинно царской щедрости; немудрено, что разорившиеся магнаты предались самым необыкновенным мечтам.
Началась целая серия празднеств. 14 ноября совершалось представление королю; 15-го устроен был роскошный пир у Мнишека; 18-го состоялась аудиенция в Вавеле в присутствии нескольких сенаторов. Согласно одному документу того времени миссия Власьева сводилась к трем пунктам. Прежде всего, посол должен был объявить о короновании Дмитрия патриархом Игнатием и подтвердить дружбу царя с Польшей; далее ему было поручено постращать поляков турками и напомнить о союзе против Порты; наконец, Власьеву предстояло просить у короля разрешения на брак Марины и пригласить Его Величество на царскую свадьбу.
Ответ Сигизмунда был милостив и полон достоинства. На другой же день невеста с матерью прибыли в Краков. Прошло более года после встречи в Самборе. С тех пор роли переменились. Дмитрий уже затмил Мнишеков своим величием. Но любовь к Марине возрастала вместе с его славой. Это было хорошим предзнаменованием.
29 ноября, около полудня, никто не узнал бы Рынка, самого элегантного места в Кракове. Площадь была запружена нарядными экипажами. Они останавливались перед дворцами Фирлей и Монтелупи, выстроенными рядом и даже сообщавшимися между собой. Здесь, а не в церкви, из уважения к православным, должно было совершиться обручение Марины. Вся знать была в сборе: тут находились король, принцесса Анна Шведская, королевич Владислав, нунций Рангони, представители флорентийского и венецианского правительств, сенаторы, сановники двора, друзья и родственники Мнишека.
Очевидно, приходилось верить, что Дмитрий признан истинным царем Московского государства, что Сигизмунд оставил свои сомнения, а сенат отказался от оппозиции. Для скептицизма больше не было места; все радовались и чувствовали себя по-праздничному.
В одной из комнат, обращенной в капеллу, был воздвигнут временный алтарь. У его подножия русские разостлали шелковый ковер для невесты. Кругом расположилось духовенство с кардиналом Мацейовским во главе. Появилась Марина, сопровождаемая двумя сенаторами. Она была лучезарна и блистала красотой; глаза ее сияли. На ней было парчовое платье, усеянное сапфирами и жемчугом. Плечи невесты были покрыты прозрачной вуалью; на голове у нее красовалась корона из алмазов; волосы Марины ниспадали назад роскошными косами, обильно усеянными драгоценными камнями. Какой контраст с грубыми чертами Власьева, с его одутловатым лицом, тупым взглядом, неуклюжими манерами и одеждой, вышитой золотом, но больше похожей на попону! Лицом к лицу стояли два совершенно различных мира.
Церемония открылась речами. Первым говорил Власьев. Это было официальное приветствие, произнесенное без всякого воодушевления и претензий на красоту. Кремлевский дьяк не отваживался на поэтические вольности и строго держался буквы своих полномочий. Поляки, наоборот, любили щегольнуть словом. Вместо Мнишека Власьеву отвечал Станислав Минский. Речь его была расплывчата и длинна, в ней не было ничего оригинального. Но кто должен был удивить товарищей по сейму, так это Лев Сапега, говоривший от имени короля. Надо припомнить его речь 1 февраля, нужно представить себе вновь его колебания, суровые советы и мрачные предчувствия; только тогда можно будет судить о его гибкости. Теперь канцлер говорил, что видит в предстоящем браке символ единения двух народов; за него он всячески благодарил Провидение. Жениху и невесте Сапега расточал самые напыщенные похвалы. Само собой разумеется, что Марина в его глазах была идеалом добродетели, красоты и ума. Дмитрий же сразу стал лучшим из князей, образцом государей. Сапега обоим им указывал на их великое предназначение, которое они, конечно, сумеют выполнить. Патриотизм внушил ему лишь единственную оговорку: «Как бы ни велика была честь носить корону, — сказал он, — польская женщина вполне достойна ее, сколько государынь Польша дала уже Европе!». Бесспорно, Сапега стал либо оптимистом, либо играл двуличную роль.
Религиозной церемонии также предшествовали речи. Первым произнес свое слово кардинал Мацейовский. Здесь было всего понемногу: и теологии брака, и практической морали, и московских воспоминаний, и похвал в адрес московского царя. Кардинал не колебался так величать Дмитрия в присутствии короля; тут же он напомнил о тех благодеяниях, которыми осыпала «царевича» Польша. После этого пропели Veni Greater. Все пали на колени, кроме протестантки, принцессы Анны, и представителя царя.
