В МОСКВЕ
Москва встретила Гоголя золотыми маковками бесчисленных церквей, перепутанными переулочками, вьющимися вдоль площадей и бульваров, сутолокой тесных улиц, перезвоном колоколов, многоголосым говором вечно взбудораженной Сухаревки, шумом, визгом, кряканьем и кудахтаньем Охотного ряда. Москва купеческая, Москва торговая бессовестно, назойливо пялилась в глаза Гоголю, когда он проезжал на обдерганном, захудалом «Ваньке» по Тверской, Никольской, Ильинке или Арбату. На тесно прижавшихся друг к другу пузатых, невысоких каменных домах красовались броские вывески, изображавшие приманчивые изделия ремесла. Гигантский сапог горделиво возвышался над двухаршинным золотым кренделем. Ключ в полпуда весом мирно красовался против перчатки, в которую легко могло влезть с полсотни рук. Под изображением мужской головы, окруженной волнами мыльной пены, можно было прочесть: «Перукмахер и фершельных дел мастер. Он же отворяет жильную, баночную и пиявочную кровь». Неподалеку нарисован мундир, обильно разукрашенный золотом с надписью «Ваеннай и пратикулярнай партъной Iван Федаравъ», а на двери, осененной исполинской гроздью винограда, было начертано: «Въход взаведения растеряцыю».
Гоголь никак не мог привыкнуть к этой пестроте, бойкой суетливости московских улиц, к радостной назойливости московских знакомцев, взбудораженных его приездом. Ему казалось, что его возвращение сейчас еще преждевременно, вынуждено обстоятельствами, долгом перед семьей. Его новый труд, который отнимал все его силы, его здоровье и покой, еще был не завершен. Поэтому на настойчивые вопросы и расспросы друзей и знакомых: «Что же вы нам привезли, Николай Васильевич?», он сухо отвечал: «Ничего» или недовольно молчал.
«Как странно! — писал он по приезде в Москву Плетневу. — Боже, как странно. Россия без Пушкина!» Эта мысль терзала его и омрачала радость свидания с родиной. Живы и преуспевают те, которые с таким неистовством, с такой злобой травили его после «Ревизора», а того, кто так глубоко понимал, кто вел его по тернистому пути писателя, больше нет!
Гоголь, как он это обычно делал, остановился на Девичьем поле в доме Погодина. Первым, кто навестил Гоголя, был Щепкин. Он до того обрадовался его приезду, что совершенно потерял дар речи. Щепкин смотрел на Гоголя преданными глазами и добродушно улыбался, вытирая цветастым платком лысину. Уходя, он договорился встретиться с ним у Аксаковых.
Аксаковы жили теперь неподалеку от Арбатской площади. Злополучный «Ванька» на пегой деревенской лошадке, запряженной в веревочную сбрую, подвез Гоголя к дому Аксаковых. Все семейство выбежало на крыльцо и радостно приветствовало гостя. За время, прошедшее с их последней встречи, Гоголь сильно изменился. Трудно было признать в нем прежнего гладко выбритого и по-модному остриженного франта в светлом фраке. Длинные белокурые волосы достигали теперь плеч, небольшие усы и эспаньолка довершали перемену. Все черты стали мягче, движения ровнее, спокойнее, сюртук придавал больше степенности его тонкой фигуре.
За обедом набралось много посторонних, почти незнакомых Гоголю посетителей. Это сразу стеснило его, заставило уйти в себя. Заморского гостя посадили на высоком кресле рядом с хозяйкой дома. Перед ним стоял особый графин с красным вином и большой граненый стакан. Жаркое он ел тоже отличное от всех, специально для него приготовленное.
Гоголь жаловался, что ему надобно вскоре ехать в Петербург — взять сестер из Патриотического института.
Оказалось, Сергей Тимофеевич тоже собирался в Петербург вместе со старшей дочерью и сыном-подростком.
— Я с Верой хочу отвезти Мишу в корпус, куда он давно зачислен кандидатом, — сказал Аксаков. — Буду очень рад составить вам компанию, любезнейший Николай Васильевич!
Гоголь тоже был доволен. Ему не приходилось заботиться о дорожных удобствах — Сергей Тимофеевич брался достать экипаж и все приготовить на дорогу.
Пылкий Константин Аксаков, старший из сыновей Сергея Тимофеевича, влюбленно глядел на Гоголя и засыпал его вопросами. Он спрашивал о римской жизни, о планах Гоголя на будущее.
— О, если бы вы знали, — с грустной улыбкой говорил об Италии Гоголь, — какой там приют для того, чье сердце испытало утраты! Как заполняются там незаместимые пространства пустоты в нашей жизни! Как близко там к небу…
Он сообщил под секретом Аксаковым, что пишет сейчас новый роман, вернее поэму, сюжет которой подсказан ему Пушкиным. Может быть, он даже познакомит их с началом поэмы.
Гоголь взволнованно замолчал и больше не отвечал на вопросы. Он целиком ушел в себя, болезненно переживая любопытство гостей, с плохо скрытой бесцеремонностью разглядывавших его как какой-либо музейный экспонат. Он сгорбился, угрюмо посматривал на всех и несколько раз вынимал часы. Как только встали из-за стола, он тотчас удалился в кабинет Сергея Тимофеевича отдохнуть после обеда.
Пока Гоголь дремал на диване, гости обсуждали вопрос: прочтет ли он что-нибудь новое из написанного им за границей? Константин Аксаков ходил вокруг кабинета на цыпочках, не переводя дыхания, при малейшем шуме махая руками в сторону нарушителя тишины. Наконец Гоголь громко зевнул, и Константин, приоткрыв двери и видя, что он проснулся, вошел в кабинет. За ним последовали остальные.
— Кажется, я вздремнул немного? — спросил Гоголь, как бы с недоумением посматривая на окружающих.
Сергей Тимофеевич решился осторожно напомнить Гоголю о его обещании.
Гоголь нахмурился и недовольно спросил:
— Какое обещание? Ах, да! Но я сегодня, право, не имею расположения к чтению и буду читать дурно, вы меня лучше уж избавьте от этого…
Все приуныли, но Сергей Тимофеевич не потерял присутствия духа и с большой дипломатической тонкостью и ловкостью стал его упрашивать.
— Ну, так и быть, я, пожалуй, что-нибудь прочту вам… — согласился, наконец, Гоголь и поднялся с дивана. Он как бы нехотя подошел к большому овальному столу и, сев перед ним, начал читать. Он читал просто, естественно, придавая в то же время оттенок каждой фразе:
— «В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки…»
И дальше слушатели увидели перед собой и грязную, немощеную улицу губернского города, и малопривлекательную провинциальную гостиницу, и местного франта в узких белых панталонах и манишке, застегнутой тульскою булавкой в виде бронзового пистолета, и выходящего из брички кругленького господина в дорожном картузе и шерстяной косынке, во фраке цвета наваринского пламени с дымом. Перед ними прошла вся жизнь губернского города во главе с губернатором, любившим вышивать по тюлю…
