Станция и поселок - посреди поля, а мне кажется: посреди России. Но серединой России можно, пожалуй, назвать Урал, где Европа граничит с Азией. Мы еще проедем это место, как утверждает старшина Колбаковский. Женщины гремят ведрами. Гудит наш паровоз, и это значит: нам дальше в дорогу, прощайте, безвестная станция, безвестный поселок. Я оттягиваю кожу под подбородком, и это значит: задумался.
Меня затащили на платформу с редакционным автобусом. Ребята из "Советского патриота" исключая редактора, молодежь, холостежь, окружили, подхватили под мышки и подняли на платформу.
- Не хочешь добровольно к нам в гости - силком заставим!
Мне ничего не оставалось, как сказать:
- Слушаюсь и повинуюсь.
Пузатый вместительный автобус закреплен растяжками, под скатами упорные клинья. Дверь его распахнута, из душного, жаркого нутра - музыка. Я переступил чьи-то ноги - полуголые наборщики и печатник расположились на брезенте, под машиной, полуголый шофер загорал у борта. (Начальник эшелона гонял таких курортников, требуя соблюдения формы, но редакционнотипографские - народ вольнолюбивый и продолжает загорать в путя.) Следом за газетчиками я забрался внутрь автобуса. Там на лавочке сидел перед приемником редактор - тучный, лысоватый, близорукий майор в майке - и крутил рукоятку настройки. Звуки марша, обрывки речи, обрывки песни, снова марш и снова песня.
- Товарищ майор, вот приволокли лейтенанта Глушкова...
- Здравия желаю, товарищ майор, - сказал я и пожал протянутую мне пухлую, влажную руку.
Майор сказал:
- Товарищ Глушков, на фронте мы, дивпзионщики, не раз пользовались вашим гостеприимством. Теперь хотим угостить вас...
Ну какое там гостеприимство, что за громкие слова! Бывало, привечал на передовой продрогших, оголодавших офицериков из "дивизионки", да и самого редактора, кормил чем-ничем, водочкой согревал. Что там считаться! Но от вашего угощения не откажусь, потому что вы хорошие мужики.
- У нас сппртнк есть, закусон...
Редактор скомандовал, и на столике появились баклага спирта, котелок с водой, консервы, сало, хлеб, лук. Мы уселись тесно, едва ли не на коленях друг у друга. Редактор разлил спирт по кружкам.
- За нашу дружбу, товарищ Глушков. Мы ж с вами дружили на фронте?
Да вроде дружили: они наведывались к нам и в наступлении, и в обороне, писали об отличившихся, мы им помогали собирать материал, создавали условия - в том числе ночлегом, кормежкой и согревающим. Ребята симпатичные - простые, смелые, лезли в пекло. Один из них. заместитель редактора капитан Волков, погиб под Минском, пошел в атаку с ротой. Писал этот заместитель здорово, с душой, подписывался: "Ал. Волков". Вместо него прибыл старший лейтенант, он подписывался: "Ник. Кузаков".
Между прочим, "дивизионка" дважды расписывала меня лично:
"Взводный Петр Глушков" и "Путь офицера". Не скрою, приятно было, газетки доныне вожу с собой, уже поистерлись на сгибах.
Редактор опрокинул в себя полкружки неразведенного спирта и запил прямо из котелка. Кто-то из редакционной холостежи сказал:
- Не канителься. Глушков. Пей!
- Слушаюсь и повинуюсь. - Я улыбнулся, выпил спирт и, придерживая дыхание, налил в кружку воды.
Запив крепчайший спирт теплой водой, ощутил, как в груди разлилось горячее, жгущее, будоражащее. И подумал: "Я же зарекался пить!" Нарушил зарок. Подчиненных гоняю, а сам закладываю. Правда, компания достойная работники пера, офицеры дивизионной газеты. Да и нализываться же не обязательно.
Выпьем в меру, поговорим - и до дому. Надеюсь, без меня там ничего не стрясется. Не малые же дети, в конце концов, эти мои подчиненные.
Хлебнули по второй. Журналисты оживились, разбеседовались.
Майор-редактор нащупал чистый, без помех звук - из приемника вытекал сладкий тенор: слегка картавя, пел о России, о косых дождях и березах у крыльца. Грешен, каюсь: не жалую теноров. Из-за их слащавости. Чего-нибудь помужественней бы, погрубей.
Светилась шкала приемника. Картавый тенор пел про Россию.
Дивизионные журналисты рассказывали всякую всячину.
Про комдива и его ординарца рассказали.
Весной, когда погромыхивала первая в году гроза, провожали на родину демобилизованных солдат-ветеранов. Провожал комдив и своего ординарца, служившего у него с финской войны. Перед малой, перед финской, войной генерал (тогда подполковник) был начальником Сестрорецкого погранотряда, и он принимал участие во многих боях с белофиннами. С началом Великой Отечественной он получил стрелковую дивизию, ополченскую, - чекисты, милиционеры, партийные работники, ленинградская интеллигенция.
Дрался с дивизией под Пулковом, на Невской Дубровке, дрался у стен города, где родился, где комсомолия на Невском судостроительном заводе и откуда ушел служить в погранвойска. С погранвойсками он распрощался в сорок первом, а с ординарцем прошагал всю Отечественную, распрощался аж в мае сорок пятого.
Так вот, когда ординарец, тертый калач, из уральских казаков, прощался с комдивом, он убежденно сказал:
- Товарищ генерал, история прошлая, а ведь вы дружили с нечистой силой...
- Что? - с удивлением спросил генерал.
- Говорю - с нечистой силой знались, ей-богу! Посудите сами...
И ординарец стал называть случаи, когда по каким-то неведомым причинам его начальник избежал смерти от упавшего вблизи снаряда, от танковой болванки, от взорвавшегося фугаса, от срикошетившей пули. Генерал слушал, кивал - да, да, все было, - после принялся объяснять:
- Ну, правильно, сбили мы белофиннов с моста через Сестру, пробежали с тобой мост, бежим уже по насыпи на финском берегу.
И вдруг я сталкиваю тебя с насыпи и сам скатываюсь в канаву, - спустя миг на насыпи взрыв фугаса. Ну, так рассуждай: за секунду до этого я увидел в том конце насыпи финского солдата. Куда он бросился? Не крутнуть ли ручку машинки и взорвать фугас?
Упредить, в канаву! Так-то. Или ходил я во главе лыжного отряда по тылам белофиннов, и нас обстрелял снайпер, убил комиссара. Второго выстрела я ему не дал произвести, врезал автоматную очередь по верхушке ели. Почему туда? Да потому, что с того дерева снег осыпался, там, стало быть, "кукушка" сидела. Или рассуждай: под Оршей стоял я с группой офицеров на крыше землянки, снаряд рванул, кого убило, кого ранило, мне же повезло - контузило. Почти аналогичное: случай на КП в полку у Чередшока. Соли мы обедать, полуподвал, стол у окна; я было пристроился подле окна, но Черсдпюк мне: "Товарищ комдив, прошу во главе стола..." Я пересел. Череднюк - на мое место, а спустя полчаса снарядный осколок влетел в окно - и прямо в висок Череднюку...
На войне кому-то везло, кому-то не везло. Но иногда, повторяю, и соображать надо было. Вот ты заявляешь: ночевка в Сувалках. Ночевали, ночевали, не отпираюсь. А теперь вникай, как складывалась ситуация. Въехали мы в Сувалки, начали размещаться, начальник штаба на первом этаже, я - на втором. Ты соорудил мне постель у одной степы, я приказал перенести к противоположной.
