оставил бабушку (бабушка всегда называла это именно так: «оставил» – не бросил, не развелся), возможно, у моих родителей и сохранились какие-то контакты – хотя бы номер телефона. Об этом я тоже никого не спрашивала, и мне было странно, что я даже не помнила, о чем мы с дедушкой говорили в последний раз перед тем, как он уехал. Он просто исчез, а впоследствии выцвел и в моей памяти. Может быть, поэтому я и помню о нем только то, что он был веселый, – может, когда-то он успел меня покатать на коленях или подбросить вверх. Понятия не имею, что случилось на самом деле.
Я почти шучу мрачно, что и сама прекрасно справляюсь в раскапывании семейных тайн, причем бесплатно – но и это будет не совсем корректно, потому что ничем таким мы с Валей не занимались. Первой реакцией Марины, когда я сказала ей, что пошла на терапию, было: «Охота тебе сидеть и ныть про свое детство за деньги?» Она ходила на терапию много лет, но, конечно, в Германии была другая терапия, совсем другое дело, а у нас, конечно, она была плохая и не регулируемая государством и диплом мог купить кто угодно и где угодно. Поэтому в зависимости от твоего положения в пространстве по отношению к границе одна и та же вещь могла называться то «дорогостоящее нытье», то «проработка травм». Я не спорила, но решила больше не хвалить Валю при Марине – мне было за нее обидно.
Я знала, впрочем, что была не вполне справедлива к Марине, когда злилась на нее; что таким ворчанием Марина обычно выражала заботу обо мне. И поскольку ее понимание моей ситуации – как и Валино, впрочем, – основывалось только на специально отобранных мною фактах, трудно было в чем-то ее упрекать. Она искренне считала, что у меня все хорошо.
(Мне внезапно приходит в голову, что ковид, кажется, особенно опасен для пожилых людей – что вполне логично, учитывая, как опасен для них даже тяжелый грипп. По большому счету у меня может уже и не быть дедушки, и я об этом никогда не узнаю. Должно ли это быть для меня важным? Трудно понять.)
Кроме того, про мою семью особо нечего и говорить. Если посмотреть на карту, наша семья, наверное, была похожа на некрасивые бессистемные пятна, сами собой проступающие в отдаленных районах областных центров отдаленных областей. Я мало кого знала из наших дальних родственников – все они появились и исчезли где-то в моем детстве, и я не уверена, что смогла бы узнать их в лицо, если бы мы встретились снова. Конечно, из-за книг мне не хватало ощущения семьи, мне казалось, что было бы здорово встречаться большой компанией или ездить вместе на отдых.
Мои родители и брат уже почти десять лет живут у моря. Вопреки тому, что можно было бы подумать, это не значит, что я провожу у моря отпуск или вообще что-нибудь провожу. Мне было пятнадцать, когда родился брат, он стал еще чаще и еще тяжелее болеть, чем я, и меня насовсем переместили к бабушке, которой тоже уже была нужна помощь. Когда я поступила в университет, бабушка предположила, что из дома мне будет гораздо ближе добираться до нашего корпуса, но внезапно для нас обеих родители продали свою (нашу) квартиру и уехали растить ребенка на свежем воздухе, – видимо, чтобы не повторять ошибок со мной.
Для меня всегда было странно, что я больше не могу попасть в свое детское жилище, что там живут какие-то другие люди. Не могу сказать, что я была там особенно счастлива – у нас были странные соседи, стоял шум и все время пахло чем-то посторонним. Я столько времени провела взаперти с этими звуками и запахами, что надолго разлюбила сидеть дома подолгу. Не знаю, почему это пришло мне в голову сейчас. Еще в нашем старом доме были одни конкретные жильцы, за чьим сыном я бегала. Он утверждал, что видит во мне сестру, что, однако, не помешало ему со мной переспать на мое совершеннолетие. Мы больше не разговаривали, и теперь я совсем не знаю, что с ним. Хотелось бы сказать, например, что я нашла его в соцсетях и он рано облысел. Но я и так, специально не ища, вижу его время от времени в рекомендациях – он выглядит все так же, у меня все так же слегка все вздрагивает внутри, и в какой-то другой ситуации, возможно, это было бы смешно.
Еще к нам регулярно ломились пьяные, перепутавшие квартиры (иногда дома или даже микрорайоны), и мои родители ничего не делали, потому что милицию вызывать никто не хотел. Я несколько раз засыпала под вопли и грохот, и с тех самых пор по ночам я чаще не сплю, а просто вхожу в режим ожидания – костенею и надеюсь, что сегодня никто стучать не будет.
Да, именно поэтому я не люблю курьеров и терпеть не могу людей, которые навязчиво стучат в дверь, а не звонят, и никогда им не открываю.
Я говорила об этом с Валей, чувствуя, что это глупость, но Валя предложила мне пройти какой-то опросник на ПТСР, и, конечно, я прошла его с наилучшими возможными результатами. Я мрачно пошутила тогда, что привычка получать высокий балл за тесты в университете никуда не делась, и Валя вежливо посмеялась вместе со мной, напомнив мне, что сарказм – это защитный механизм, маскирующий невозможность справиться с эмоциями. Волновалась ли я из-за своего результата или его значения? Я не могла сказать. Хотелось бы, чтобы это чем-то мне помогло. Мое спокойствие Валя, кажется, принимала за скепсис.
Как я понимаю, было бы легче, если бы меня выключало только в той конкретной квартире, в которой это происходило, – той квартире, которая теперь принадлежит неизвестно кому, – но, кажется, это была моя реакция на ночь. Ночь наступала везде.
Мы успели попробовать разное: засыпать в наушниках, закрывать все двери в квартире, чтобы между мной и входной дверью было как можно больше препятствий. Валя напомнила, что есть квартиры с дополнительной дверью перед площадкой, но нам такую ставить было некуда, и я не знала своих нынешних соседей настолько хорошо, чтобы им это предлагать.
– А есть разница, когда ты засыпаешь одна и когда в квартире кто-то еще есть?
Отвечать нужно было, тщательно подбирая слова.
– Мне кажется, – сказала я наконец, – что при жизни бабушки было легче. Я чувствовала себя безопаснее.
– Больше совсем не сможешь вспомнить
