Такова была, как вы, конечно, помните, позиция, которую я занял с самого начала и которой я не покидал всё время наших рассуждений по этому вопросу. И эту точку зрения приняли и оба других товарища — П. (Савинков) и И. (Азеф), которые принимали участие в обсуждении второй комбинации (той, которую вы не исполнили) (речь и лет о комбинации, при которой должны быть убиты и Рачковский, и Гапон. — В. А.). В конце концов, мы все трое единогласно высказались за вторую комбинацию как единственную соответствующую обстоятельствам и против первой (убить одного Гапона) как совершенно неудовлетворительной. И после некоторых колебаний вы согласились взяться за выполнение именно той, второй комбинации.
Для меня на этом дело кончилось. Я вскоре уехал из СПБ, и для меня было полной неожиданностью известие о событии. Что происходило в промежуток между нашим разговором и событием, какие обстоятельства заставили вас переменить своё решение — не знаю. (Спрашивается, а почему же вы не захотели это узнать и заткнули рот Рутенбергу? — В. А.)… Тотчас же после событий один очень крупный литературный деятель (не Горький ли? — В. А.) спросил меня о его подкладке, и я с полной уверенностью тотчас же сказал, что дело это не партийное, но что партии известно, по крайней мере, одно лицо из совершивших его и что совершившие имели в своих руках данные о несомненной преступности известной личности… Теперь вы ставите вопрос так: либо вы сознательно злоупотребили чужим доверием, либо вы были уполномочены ЦК, либо вышло недоразумение, в котором одинаково виноваты и вы, и партия. Несомненно, вышло недоразумение, я отрицаю лишь, что партия в нём хоть чем-нибудь могла быть повинна. О сознательном злоупотреблении с вашей стороны не может быть и речи. В нём вас никто не обвиняет, а потому я и не знаю, какой же может быть здесь суд? Суд может быть по обвинению вас кем-либо: лицами из ЦК или лицами, принимавшими непосредственное участие вместе с вами в самом деле. Но обвинений никто не выставляет.
Я вполне понимаю — да и другие товарищи тоже, — что моральное потрясение, произведённое на вас падением лица, в которое вы верили и которое олицетворяло собою славные исторические дни, вместе с волнением, без которого не могло обойтись решение вычеркнуть это лицо из истории, — были совершенно достаточным основанием для происшедшего недоразумения. И потому-то мы не считаем возможным ни судить, ни казнить вас. Но тем менее права имеете вы теперь заблуждаться относительно характера совершившегося дела. И лично мне во всём этом странно только одно: как вы теперь можете ещё думать и утверждать, что вы имели полномочия на то, что произошло.
Для суда, повторяю, по-моему, нет места. Но, конечно, рассмотрение всего инцидента может быть передано ближайшему съезду Совета партии. Но пока мы ещё не имеем тех документов, о которых вы сообщаете. По этой причине, а также потому, что в этих документах нет ничего имеющего формальную юридическую силу для публики (вы — участник дела и суда и вы же — автор документов), я считал бы неудобным и невозможным п. 4 вашего письма в редакции газет, если только вы решите публиковать это письмо. Кроме того, имейте в виду, что редакция п. 4 предполагает неминуемо соответственное заявление или разъяснение ЦК, а таковое не может быть без упоминания о том, что это дело не партийное. Таково моё отношение к делу».
Далее в письме шли сколь шаблонные, столь и беглые заявления об уважении и пожелания всего хорошего…
Нельзя не отметить демагогическое мастерство, с каким написано это письмо. С одной стороны, Чернов как бы демонстрирует последовательную принципиальность и отстаивает уже известную нам позицию ЦК по отношению к Рутенбергу. С другой стороны, в письме есть такое, что как бы снимает с Рутенберга всякую вину перед партией. Более того, Чернов подсказывает ему идею считать всё произошедшее недоразумением, в котором одинаково не виноваты и партия, и он, и что о сознательном злоупотреблении нет и речи и в нарушении партийной дисциплины Рутенберга никто не обвиняет. А раз так, не может быть и партийного суда над ним. Чернов пишет, что рассмотрение всего инцидента может быть передано ближайшему съезду Совета партии. Но когда в октябре 1906 года Рутенберг окажется там, где как раз в это время открываются заседания Совета партии, его об этом не ставят в известность. Более того, рекомендуют уехать, дабы никого не скомпрометировать своим заявлением. А в утешение ему в номере «Партийных известий» от 26 октября печатается такое заявление: «Ввиду того, что в связи со смертью Гапона некоторые газеты пытались бросить тень на моральную и политическую репутацию члена партии социалистов-революционеров П. Рутенберга, Центральный комитет партии С. Р. заявляет, что личная и политическая честность П. Рутенберга стоит вне всяких сомнений».
Но и это не изменило тяжёлого, безвыходного положения Рутенберга. Ему попросту не на что жить, а в руках у него — готовая рукопись воспоминаний об одиссее Гапона, и швейцарское издательство готово срочно издать её. Рутенберг считает, что за рукопись он один несёт ответственность, а читатель должен ему верить, так как его политическая честность официально признана вне всяких сомнений. Но о его попытках издать рукопись каким-то образом узнаёт Савинков, который пишет ему 23 января 1908 года: «Подумай, нужно ли это, какую ответственность ты берёшь на себя. Если всё-таки решишь печатать — прошу, перешли раньше мне».
Чувство партийной дисциплины ещё не умерло в Рутенберге, и он посылает Савинкову рукопись, тем более что из всех руководителей партии доверие у него сохранилось только к нему.
11 февраля Савинков отвечает ему: быть посредником между Рутенбергом и ЦК по вопросам издания рукописи он отказывается и предлагает послать рукопись в ЦК и тут же безапелляционно повторяет старую формулу, что приговора ЦК Гапону не было, Рутенбергу поручалось совсем другое — убить Рачковского и Гапона. Савинков словно забыл, что два года назад в Гельсингфорсе он в присутствии Натансона говорил, что рано или поздно дело Гапона придётся взять на себя и лучше это сделать сейчас, чем позже…
Даже когда Азеф был разоблачён как агент охранки, отношение членов ЦК к Рутенбергу в общем не изменилось, только теперь они оправдывали это стремлением охранить ЦК от дополнительной неприятности. 3 февраля 1909 года Савинков пишет ему:
«Дорогой Пётр! Вчера получил твоё письмо. 1) ЦК хотя и скомпрометирован, но существует, и пока он существует, мне кажется, без его разрешения печатать по делу Гапона ничего нельзя… 2) В такой тяжкий для партии момент, как теперь, мне думается, твоё сообщение, содержащее упрёки в адрес ЦК, даже если бы эти упрёки были справедливы, напечатано быть не должно. Оно внесёт в уже существующее междоусобие — ещё один повод…» И снова то старое, хотя и в иной транскрипции: «Если Азеф обманул в этом деле и тебя и нас (а теперь ясно, почему это было в его интересах), то из этого не следует, что ЦК, как целое, давал санкции устранения Гапона без Рачковского… Это не исключает возможности обмана тебя Азефом… но тогда виноват Азеф, а не ЦК…»
