Во время этого же путешествия в Сан-Джиминьяно я посетил Орвието — точнее, кафедральный собор, стоящий на краю города, на лугу с буйной травой, которая доходила до мраморных ступеней. Фреска Синьорелли «Пришествие Антихриста», которую я там видел, была как нельзя кстати и оказала на меня сильное влияние.
Если бы Райнфельд остался в Италии, он бы, наверное, спасся. В 1940 году по неизвестным мне причинам он оказался во Франции, после поражения пытался перейти границу с Испанией и покончил с собой где-то в Пиренеях. Заганчик пишет в «Зешитах литерацких», что картины Райнфельда хранятся в запасниках Национального музея.
Рексрот, Кеннет
Главным калифорнийским поэтом долгое время был Робинсон Джефферс, но потом, в 1929 году, в Сан-Франциско приехал из Чикаго Кеннет Рексрот, ставший покровителем и опекуном молодых поэтов, открытый ко всяческим новшествам — в отличие от одиночки Джефферса, которого, кстати, он безжалостно разносил в своих статьях.
Европейский поэт не смог бы соединить в себе столько противоречий, сколько соединил Рексрот. Революционный деятель, коммунист, анархист, пацифист, мистик, набожный член англиканской Церкви, на смертном одре римский католик, а на самом деле — буддист.
Рексрот был профессиональным поэтом (что почти невозможно в Америке, да и, пожалуй, нигде) — просто потому, что не окончил даже среднюю школу и не обладал славой, которая смогла бы убедить профессоров, поэтому ни один университет не был в нем заинтересован. Лишь в старости, став знаменитым, он наслаждался достатком и покоем на должности профессора Калифорнийского университета в Санта-Барбаре.
Я был с ним знаком, и он сделал для меня много хорошего — впрочем, вовсе не из-за моей фамилии, хотя когда-то давно, в 1955 году, Рексрот издал в собственном переводе сборник стихов Оскара Милоша. Просто доброжелательность к другим поэтам была для него естественна. Поэтому рисовать не слишком лестный портрет этого человека я предоставлю биографам. Они перечисляют его противоречивые качества: он хвастался, лгал, обманывал, молился, был многоженцем, изменял каждой из своих четырех жен, верил в святость брака, параноидально подозревал друзей. Однако для меня он — прежде всего замечательный поэт и не менее замечательный переводчик китайской и японской поэзии.
Я показал ему рукопись своего первого сборника стихов на английском — главным образом в моем же переводе. Он похвалил их. На вопрос, почему ему нравятся мои переводы, если с английским у меня не все в порядке, он ответил: «У кого есть чутье к одному языку, тот чувствует и другие». Не знаю, правда ли это. Мой сборник «Selected Poems» вышел в 1973 году с его предисловием. Через несколько дней после присуждения мне Нобелевской премии он позвонил из Санта-Барбары и поздравил меня. Я выразил ему бесконечную благодарность за своевременную поддержку.
Рембо, Жан-Артюр (1854–1891)
Он был сущим наказанием для своей матери, да и для всей семьи. Убегал из дому, бродяжничал, пил, распутничал, умирал с голоду, писал стихи-манифесты против общества, религии, морали и литературы. Однако в девятнадцать лет решил положить всему этому конец. С тех пор парижские литераторы, пытавшиеся ему помогать, потеряли его след. Поскитавшись по Европе, где он сменил множество занятий, Рембо уехал в Африку. Торговал в Абиссинии оружием, золотом и слоновой костью, водя караваны в недоступные уголки Черного континента. Разбогател, купил себе дворец в Харраре[403] и участвовал в местных политических интригах. Иными словами, вел жизнь одного из тех белых авантюристов в Африке, которых Джозеф Конрад описал в «Сердце тьмы» под именем агента бельгийской торговой фирмы Курца.
Когда в тридцать с небольшим лет Рембо умирал от гангрены ноги, он не знал, что в Париже уже растет слава «Одного лета в аду» и оставленных им рукописей. Его провозгласили гением, и тем самым он стал главным литературным мифом двадцатого столетия.
На протяжении первых трех десятилетий двадцатого века три человека боролись за особую благосклонность европейских художественно-литературных кругов: «могучий старец» Уолт Уитмен — малоизвестный, но уже немного переводившийся; «Антиной в бархатном берете»[404] Оскар Уайльд — образец эстета и гомосексуалиста; и, наконец, Артюр Рембо — символический представитель всего дикого, взъерошенного, бунтующего и животного. Его знала еще «Молодая Польша» — Мириам-Пшесмыцкий напечатал в «Химере» свой перевод его поэмы «Пьяный корабль». Общество сплетничало в кофейнях о причудах французского поэта, который якобы открыл, что у гласных есть цвет — у каждой свой. В одном из своих стихотворений — кажется, 1911 года — изысканный Юзеф Вейсенгоф[405] (автор «Подфилипского») издевается над модернизмом, описывая остров, на котором горилла узнает, что можно чувствовать «в звуке цвет, а в слове запах», — далее цитирую по памяти:
И, стихам Рембо внимая,
Чую дрожь я в задних лапах.
Но лишь поколение «Скамандра» занялось Рембо всерьез. В 1916 году Ярослав Ивашкевич и Мечислав Рытард переводят в Киеве его «Озарения». Тот же Ивашкевич в своих «Касыдах» перенимает у Рембо новую форму поэмы в прозе. Его «Молитва к Артюру Рембо» — это почти спиритический сеанс, вызывание духа. Вскоре переводить Рембо начнут Тувим и Слонимский. Можно сказать, что молодой Тувим переходит из-под знамени Уитмена под знамя Рембо.
Энергия слова, чувственность языка, буйство цвета — вот знаки переворота в польском языке после языковой инертности модернизма. Польская поэзия, как, впрочем, и поэзии многих других языков, многим обязана Рембо. В этом отношении его влияние продолжалось дольше, чем влияние Уитмена и уж тем более Уайльда.
Однако не художественное новаторство создало легенду Рембо, но в первую очередь его бунт против установленных правил поведения, против собственной мещанской семьи и против общества в целом. Своей биографией он как бы установил и закрепил образец, который будет повторяться много десятков лет после его смерти. Разве беспорядки среди американской молодежи в шестидесятые годы не напоминают слияния единичных бунтов в некую толпу Бодлеров и Рембо? Включая дальнейшие судьбы этого поколения. Сам Рембо считал свои юношеские тревоги и волнения подходящими для подросткового возраста и обратился к серьезным делам, то есть к деньгам и политике. То же самое выбрало поколение юппи.
Сначала Рембо оценили несколько французских литераторов, которые начали говорить и писать о нем. Его слава на первых порах распространялась среди художественной богемы разных стран, а уже потом достигла широких кругов. Подобным образом, волнообразно, распространялась и слава его современников и почти ровесников — Сезанна и Ван Гога, чье значение в живописи сравнимо со значением Рембо в поэзии, хотя о них знает каждый, поскольку их картины сто́ят на международном рынке миллионы долларов.
