разведать оборону противника. Мы знали настроения румынских солдат. Даниленко и я считали возможным договориться с пленными, вернуть их через линию фронта в подразделения с тем, чтобы уговорить небольшие гарнизоны дотов перейти к нам. Среди пленных нашлись готовые выполнить такую задачу. Мы брались организовать такую операцию. Но нам не разрешили. Все-таки систему, устройство дотов, оборону румын мы знали от пленных достаточно хорошо. Требовалось изучить состояние дорог в направлении возможного наступления. Пленные солдаты, по большей части мужички, мало ездившие, дорог не знали, да и в карте не разбирались. Опять мы с Даниленко хорошо обдумали способ решения этого важного вопроса. Поедем в Ботошаны, соберем евреев коммерсантов. Они наверняка знают карту и состояние дорог. Почему евреи? Да потому что именно они съехались в Ботошаны, от них можно было ожидать хорошей информации: немцев и режим Антонеско они равно ненавидели. К нам относились хорошо. Наш план был принят.
Даниленко и я сели в «виллис» и вечером прикатили в Ботошаны. В городе было полно людей. Мы вошли в какой-то дом к спросили хозяина, понимает ли он по-немецки. Оказалось, что мы нашли сразу нужного человека. Мы попросили его пригласить несколько своих знакомых, знающих местность. Люди пришли, мы расстелили карту и завели беседу. Все шло нормально. Вдруг с шумом вошли бойцы во главе с лейтенантом. Попросили всех удалиться, кроме меня и Даниленко, у нас потребовали документы. Через минуту лейтенант улыбался, приносил извинения за то, что прервал работу и объяснил: в комендатуру явились гражданские лица и объявили, что два военных, из которых один с усами и в надвинутом на глаза капюшоне плащ-палатки, ведут подозрительные беседы с честными коммерсантами. Ботошанские евреи проявили политическую бдительность. Установив, что мы не шпионы, они заговорили еще более охотно и приветливо. Мы собрали большую информацию и вернулись в Корни.
Вскоре здесь произошли два печальных события: первое из них – сняли с должности капитана Сетенко и назначили его командиром батальона. Случилось же вот что: мы долго не могли добыть пленного. Сетенко недели две безуспешно организовывал поиск за поиском. И вдруг решил: собрал группу разведчиков и напоил перед выходом в поиск. Пьяные ребята нарвались на боевое охранение румын, потеряли из двенадцати восемь человек и приползли ни с чем. Для такого опытного человека, как Сетенко, это было непростительно. Потому его и убрали из разведки. Перед отъездом капитан устроил прощальный ужин. Мы сидели, грустили и пили виноградное вино, подправленное спиртом. Я здорово напился от грусти (с Сетенко я был знаком с 1942 г.) и Женя с бойцом из охраны отвела меня спать. По дороге я говорил, что намерен застрелить майора Прочаева – своего прямого начальника. Не знаю почему, так овладели мной страсти.
Второе печальное событие связано как раз с Прочаевым. Его направили куда-то учиться. Я почувствовал себя сиротой. Добрый и интеллигентный Прочаев относился ко мне очень хорошо. Конечно, его направление на учебу было делом важным и признанием заслуг. Но нам от этого легче не становилось. Прочаев уехал. На его место прислали майора Басаргина – кадрового офицера, но не очень приятного человека. Дело он, конечно, знал, но ему оставалась непонятной патриархальность фронтовых отношений. Я привык к определенному стилю и отношению к себе. Для Басаргина же я на первых порах был просто старшим сержантом, отделенным от майора пропастью. Он на меня прикрикнул, я огрызнулся, он пожаловался полковнику. Тот сказал: «Басаргин, привыкай к нам. Кац недисциплинированный мерзавец, но что ты с ним поделаешь?» «Фюрер» сам об этом мне рассказывал. Я, разумеется, не злоупотреблял хорошим отношением «фюрера» и установил вскоре нужные контакты с новым майором. Новый майор съездил на передовую, ободрал лицо о телефонный кабель, полежал под артналетом и вернулся в отдел полный сильными впечатлениями. Для нас все они были в прошлом, но мы с пониманием отнеслись к его чувствам. Это нас сблизило. Потом я как-то в свободный вечер почитал Басаргину длинные отрывки из Пушкина и А. К. Толстого. Выяснилось, что у нас сходные вкусы. Кстати, майор Басаргин рассказал мне о жизни в тылу, которой я совершенно не представлял. Он говорил о детях, не знавших вкуса сахара, о нечеловеческом труде женщин, о нехватке хлеба. Наши отношения наладились. Басаргин даже рассказал мне, что в 1938 году сидел в тюрьме. За что, не уточнил. Но я-то знал, за что и как сажали в те годы. Рассказав, он, видимо, пожалел: «Ты же ведь разболтаешь…» Я ответил: «Нет, не разболтаю». В порыве откровенности хотел сообщить ему подробности о себе – откровенность на откровенность. Но удержался. Не сообщил. Наверное, поступил правильно. Впрочем, все это произошло между мной и Басаргиным позднее. Пока же капитан Меньшиков и я присматривались к своему новому начальнику.
В начале июня 1944 года армии союзников высадились в Нормандии. Наконец открылся долгожданный «второй фронт». Конечно, весть о нем принесла радость. Однако к этому времени наши войска провели ряд успешных операций на громадном пространстве от Балтийского до Черного морей, и рядом с этим крупнейшая операция союзников не казалась такой уж удивительной. Тем не менее, мы завели карту военных действий на западе и внимательно следили за ходом событий. Откровенно говоря, мы надеялись, что высадка союзников приведет к очень быстрому успеху, что война кончится в ближайшее время. Однако этого не случилось.
Мне присвоили звание младшего лейтенанта. Я знал о приближении этого знаменательного события, но Жене ничего не говорил. Когда был получен приказ, я надел фронтовые офицерские погоны и отправился к Жене. На широком зеленом поле узкая красная полоска и маленькая звездочка не очень-то бросалась в глаза. Женя обрадовалась моему приходу и на погоны внимания не обратила. Я вертелся и так, и этак – напрасно. В Жениных глазах я продолжал оставаться старшим сержантом, и точка. Все-таки я повел плечом столь выразительно, что не обратить на него внимания было невозможно. Женя так обрадовалась, что схватила меня за шею и уронила на постель. Я встал на ноги лихим российским офицером с орденом Красной звезды на груди. В это время мне было 22 года. Много ли я достиг? Не знаю. Не знаю. После присвоения мне первого звания мое продвижение по табелю о рангах осуществлялось просто. Проходило несколько месяцев, и я получал следующий чин. Генерал Жмаченко, как-то увидев меня, удивленно сказал: «Смотрите-ка, он уже старший лейтенант». Я ответил: «Товарищ генерал, учитывая мою службу в разведке с 1942 года, можно было бы сказать – еще только старший лейтенант!» Находившийся
