А далее Есенин естественно и легко перекидывает мостик к своим личным переживаниям и думам, которые повлекли его на Кавказ:
А ныне я в твою безгладь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
Мне все равно! Я полон дум
О них, ушедших и великих.
Их исцелял гортанный шум
Твоих долин и речек диких.
Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
И вот так, без всякой видимой причины, Есенин в начале сентября сорвался из Москвы и уехал в Баку. Кроме всего прочего, этот отъезд был безусловно вызван беспокойством и бездомностью, которые уже начинали тяготить Есенина. И, как прямо заявлял Есенин в процитированном стихотворении, им двигало желание распроститься с богемой.
Баку ошеломил поэта буйством красок, многоязычным клекотом, запахом нефти, «черного золота». Этот запах, казалось, пропитывал здесь все.
Чагин встретил Есенина со всем возможным гостеприимством, вплоть до того, что местная милиция получила указание в случае каких-либо пьяных скандалов препровождать поэта Есенина домой, не возбуждая никакого дела.
Имел место в Баку и один несерьезный инцидент, который тем не менее мог иметь печальные последствия. Друг Есенина Николай Вержбицкий, журналист, работавший на Кавказе, так описывал этот случай:
«В Баку Есенин в гостинице «Новая Европа» встретил своего московского знакомого Ильина[8], назначенного военным инспектором в Закавказье.
Сперва их встреча протекала вполне миролюбиво, но вдруг инспектор начал бешено ревновать поэта к своей жене. Дошло до того, что он стал угрожать Есенину револьвером. Этот совершенно неуравновешенный человек легко мог исполнить свою угрозу, что и послужило поводом для первого кратковременного отъезда поэта в Тифлис в конце сентября 1924 года.
В Тифлисе Есенин окунулся в атмосферу самого теплого дружелюбия. Грузинские поэты встретили его с распростертыми объятиями. Он подружился с замечательными поэтами, входившими в группу «Голубые роги» — Тицианом Табидзе, Паоло Яшвили, Георгием Леонидзе. Сначала он жил в гостинице «Ориент», а потом переехал в дом к Вержбицкому на Коджорской улице. Здесь было тихо, спокойно, никто его не беспокоил. Улица круто изгибалась по склону горы. Сверху на нее сбегали узкие тропки, а еще выше вилось и петляло среди скал шоссе, по которому ездили в дачную местность под названием Коджори.
От дома Вержбицкого открывался сказочный вид на город. По утрам Тифлис бывал окутан голубоватой дымкой, а по вечерам являл собой россыпь огней, казался звездным небом, опрокинутым навзничь.
Есенину очень понравился Тифлис, понравился неторопливый, даже ленивый ритм жизни, понравился песенный фон города, понравились застолья в тифлисских духанах с вкусной и острой грузинской кухней, с прекрасными виноградными винами, с высокопарными витиеватыми тостами.
Ему здесь хорошо работалось. Приятным было и внимание, с которым относилась к нему местная партийная печать. Газета «Заря Востока» охотно печатала его стихи и поэмы.
Однако московские литературные новости по-прежнему волновали Есенина. 17 сентября он писал сестре Екатерине: «Узнай, чем кончилось дело Воронского. Будет очень неприятно, если парни из «На посту» съедят его. Это будет означать: бить в барабаны и закрывать лавочку. Ведь это совершенно невозможно писать, следуя заданной линии. Это доведет кого угодно до слез… Вардин очень добр и внимателен ко мне. Он чудесный, простой и чуткий человек. Все, что он делает в литературе, он делает как честный коммунист. Одна беда — он любит коммунизм больше, чем литературу.
Есенин настойчиво добивается возможности поехать в Тегеран, хотя сам пишет Бениславской из Тифлиса: «Зачем черт несет — не знаю».
21 декабря он пишет Анне Берзинь, приглашая ее приехать и провести с ним недельку в Константинополе или Тегеране.
Здесь в наше повествование врывается Анна Берзинь, о которой необходимо рассказать поподробнее.
Анна Абрамовна Берзинь, в ту пору сотрудница Госиздата, была близка к Есенину, много занималась публикацией его стихотворений, изданием его книг.
История взаимоотношений Есенина и Анны Берзинь далеко не ясна. В нашем распоряжении слишком мало прямых свидетельств, есть только косвенные. Из прямых свидетельств самым важным является запись самой Анны Абрамовны в ее «Воспоминаниях о Есенине»:
«Надо точно припомнить, как началась влюбленность в него, как постепенно, утрачивая нежность, радость, она перешла в другое, более сильное чувство…
В мою жизнь прочно вошла вся прозаическая и тяжелая изнаночная сторона жизни Сергея Александровича. О ней надо подробно и просто рассказать так, чтобы стало ясно, как из женщины, увлеченной молодым поэтом, быстро минуя влюбленность, стала товарищем и опекуном, на долю которого досталось много нерадостных минут, особенно в последние годы жизни Сергея Александровича».
Итак, еще одна опекунша-нянька-секретарша. Впрочем, не будем строить пустые догадки. Если между ними что-то и было, особого следа в жизни и творчестве Есенина она не оставила. Зато она много и успешно занималась его издательскими делами. Это видно из их переписки.
12 октября Есенин пишет Анне Берзинь: «Я вас настоятельно просил приехать. Было бы очень хорошо, и на неделю могли бы поехать в Константинополь или Тегеран. Погода там изумительная и такие замечательные шали, каких вы никогда в Москве не увидите.
Милая Анна Абрамовна, как с книгой? Издайте ее так, как я послал ее Гале».
29 октября он пишет Гале Бениславской: «Если Анна Абрамовна не бросила мысли о Собрании, то издайте по берлинскому тому с включением «Москвы кабацкой» по порядку и «Рябинового костра».
Тогда же на адрес Анны Берзинь уходит телеграмма: «Привет любовь и прочее Есенин».
Примерно в эти же дни он пишет Гале Бениславской: «Мне важно, чтобы Вы собрали и подготовили к изданию мой том так, как я говорил с Анной Абрамовной».
Так и стояла рядом с ним до конца его дней эта милая женщина, сумевшая преодолеть свою любовь и обрести иную радость, почти материнскую, в опеке над этим взрослым ребенком, таким талантливым и таким беспутным.
Впрочем, в пьянстве намечался некий просвет. 20 октября Есенин пишет из Тифлиса Маргарите Лившиц: «Живу скучно. Сейчас не пью из-за грудной жабы. Пока не пройдет, и не буду. В общем, у меня к этому делу охладел интерес. По-видимому, я в самом деле перебесился».
