Ознакомительная версия.
В моем больничном бараке я встретила хилую, дистрофичную 12-летнюю девочку. Так же непосредственно и простодушно, как другие дети рассказывают о своих школьных делах, она сообщила мне: «Да, я пришла сюда из штрафного барака, я — штрафной случай».
Один 3,5-летний малыш разбил палкой оконное стекло и после того, как его страшно отругал отец, громко расплакавшись, сказал: «О-о-ой, теперь я попаду в 51-й (= тюрьма), а оттуда на штрафной этап».
Разговоры детей между собой ужасают. Я слышала, как один маленький мальчик говорил другому: «Нет, пацан, штамп „сто двадцать тысяч“ — это ничего хорошего[53]. Гораздо лучше быть наполовину арийцем, наполовину португальцем»[54]. Анна-Мари слышала, как одна мать говорила своему ребенку: «Если ты сейчас же не съешь свой пудинг, тебя этапируют без мамы».
Сегодня утром мамина «соседка сверху» уронила бутылку с водой, и много воды вылилось на постель мамы. Здесь это приравнивается к стихийному бедствию. Вряд ли вы можете себе такое представить. Во внешнем мире это можно сравнить с домом, затопленным наводнением.
Я задержалась сейчас в больничной столовой. Она напоминает мне индейскую избу. Низкий барак из неотесанного дерева с дребезжащими маленькими окнами, из такого же дерева столы и скамейки, и больше ничего. Я смотрю отсюда на сухую песчаную полосу, поросшую редкой травой, по краям которой насыпь из песка, добытого в карьере. Вдоль нее извиваются брошенные рельсы. В будние дни полураздетые, загорелые мужчины возятся там с вагонетками. Отсюда нет того вида на пустошь, какой открывается с любого другого места этого растущего поселка.
Позади колючей проволоки — волнистая равнина с низкими растениями, похожими на маленькие ели. Этот безжалостно сухой, убогий кусочек земли, грубая бревенчатая изба, бугристые пески и зловонные узкие ямы немного напоминают золотые прииски, что-то клондайкообразное. Напротив меня за неотесанным деревянным столом Механикус покусывает свою авторучку. Мы смотрим друг на друга поверх наших густо исписанных листов. Он верно и точно, почти как чиновник, регистрирует все, что здесь происходит. «Это выше моих сил, — говорит он вдруг. — Да, я немного умею писать, но сейчас передо мной пропасть или гора. Это выше моих сил».
Здесь снова все пришло в движение, и люди в изношенной одежде с проштампованными паспортами едят из эмалированных мисок брюкву.
6–7.09.43.
Господин Вегериф, Ханс, Мария, Тидэ и все, кого я, возможно, не так хорошо знаю, мне[55] очень нелегко говорить вам об этом. Все произошло так быстро, так неожиданно. Как ни странно, это все еще для нас неожиданно, все еще внезапно, хотя мы все уже давно готовы к этому. В конце концов так было и с ней. И, к сожалению, она тоже ушла.
Еще поздно вечером в понедельник из Гааги пришло известие, что Мишина отсрочка потеряла силу и что он со всеми членами семьи 7 сентября в плановом порядке будет этапирован. Почему? На такого рода вопросы в большинстве случаев нет ответа. Вначале мы надеялись и думали, что этого не случится. И потом для нее наверняка мог бы быть обратный ход, тем более что как раз сегодня добились того, что бывшие сотрудники Еврейского совета в количестве 60 человек пока что не должны уезжать. То, что для Миши и родителей многого не добиться, — стало ясно скоро, но для Этти все еще казалось возможным.
Одним словом, наше внимание сконцентрировалось на спешной подготовке вещей для троих человек. Ох, они все приняли это спокойно, так как давно уже знали, что однажды это произойдет. Знали, что на следующей неделе родители, все без исключения родители лиц, имеющих в паспорте красный штамп[56], должны будут покинуть лагерь. И Миша уже решил, что он добровольно пойдет со своими родителями, ради которых он был готов и твердо настроен отказаться от всех своих персональных привилегий. И теперь это произошло одной неделей раньше, как-то внезапно, но… различие только во времени. И все же для Этти это было очень неожиданно, поскольку она не хотела ехать с родителями, а хотела, будучи свободной от семейных уз, предоставить себя новым испытаниям. Для нее это было как удар по голове, который на минуту буквально сбил ее с ног. В течение часа она пришла в себя и с поразительной быстротой приспособилась к новой ситуации. Мы вместе пошли в 62-й барак и с головой ушли в нескончаемые поиски, сортировку и упаковку всей возможной одежды и продуктов.
Нервозность их папы выражалась в юмористических комментариях, которые Мишу всякий раз приводили в ярость, поскольку он считал, что папа недостаточно серьезно воспринимает происходящее. Миша не мог понять, почему отсрочка, казавшаяся такой надежной, теперь вдруг стала недействительной, и постоянно хотел, чтобы я задействовал более или менее важные связи. Он не понимал, что здесь распоряжение из Гааги уже не подлежит изменению и что все хлопоты в таких случаях — безрезультатны. Однако он оставался спокойным и относился ко всему вполне здраво. Ему было очень тяжело оттого, что он должен оставить здесь много своей музыки. Четыре произведения я затолкнул в его рюкзак, а остальные (вместе с только что прибывшим пакетом с новыми запасами) заполняют теперь чемодан, который при первом же удобном случае надо отправить назад в Амстердам.
Мама Х., как всегда деятельная, возбужденно хлопотала обо всем необходимом и тем самым вносила удивительный покой.
В предыдущие ночи перед отправкой из-за волнений, из-за создаваемого подготовкой шума целые семьи часто не спали всю ночь напролет. Теперь же, когда Этти и я в 3 часа еще раз пришли посмотреть, что еще можно упаковать, все спокойно спали. Поэтому сначала мы поинтересовались, нет ли для Этти шанса повернуть все назад. К нашему изумлению, мы поняли, что дело плохо. В то время как сама Этти беспокоилась о своих родителях и брате, ее подруги по бараку все безупречно упаковали для нее, все вплоть до мелочей было в порядке.
После того как руководство Еврейского совета объяснило, что для Этти ничего уже нельзя сделать, как последняя попытка было написано ходатайство на имя главного начальника этой службы.
Может быть, в поезде еще можно было чего-то добиться, но все должно было быть готово к отъезду. Сначала к эшелону пошли родители и Миша. Идя за ними, я тащил набитый рюкзак и корзинку, внутри которой была миска и кружка. И вот она вошла в транспортную зону, которую всего полмесяца назад описывала в своей несравненной манере. Она шла, весело разговаривая, смеясь, находя для каждого встреченного доброе слово, с искрящимся юмором, может, с ноткой грусти, но это была настоящая Этти, наша Этти, какой вы все ее знаете. «У меня с собой мои дневники, моя маленькая Библия, русская грамматика и Толстой, и я понятия не имею, что кроме этого находится в моем багаже». К нам подошел один наш руководитель, чтобы только быстро попрощаться и объяснить, что он выдвинул все аргументы, но тщетно. Этти поблагодарила его за «в любом случае выдвинутые аргументы». Стоит ли вам дальше рассказывать, как все происходило и как она и ее семья уехали.
Ознакомительная версия.
