До последних дней жизни волновала его судьба всего созданного за полвека творческой деятельности.
...Не покидаю поле боя.
Я не покину это поле, пока стихи мои в неволе...
Он предпринял последнюю, призрачную попытку для спасения своего детища, своих стихов. Он написал большое письмо Александру Яковлеву - одной из важных партийных персон того времени. Я его не отговаривала - зачем лишать умирающего человека даже иллюзорной надежды?.. Он так и не дождался ответа на свое взволнованное обращение. Нехорошие мысли приходят мне в голову, когда я вижу на телеэкране этого ленинца-сталинца в новом качестве... Для добрых дел лучше иметь чистые руки, чистую совесть.
Временами у поэта словно появлялось «второе дыхание». Как в прежние, для него уже далекие дни.
Пока не кану я в пучину, пока гореть во мне огню, я буду штурмовать вершину и совести не изменю...
Вдруг написал стихи о вечной эстафете поколений. Он как будто подводил итоги содеянного на благо людей. Хотел он этого или не хотел, но и в этом коротком стихотворении прослушивается прощание. Не тем ли пронизаны его заключительные слова:
.. .ничто на свете вечно не живет... ты оставляешь след свой на пути, чтоб мог другой уверенней идти.
За последние два года своей жизни он написал кроме других два стихотворения с одинаковым названием: «Квадратура круга». Квадратура круга - нерешаемая задача. Об одном я уже писала. Оно построено в форме диалога Поэта и Времени. Вечное Время ставит перед поэтом крайне трудно решаемые задачи.
...О Время, все я разумею, твоим советом дорожу.
Я одолею, что сумею, и людям словом послужу.
Молюсь, надеюсь - Бог поможет...
Не вытирая пот с лица, пойду вперед по бездорожью, отдамся песне до конца.
Вторую «Квадратуру круга» я посчитала его завещанием мне. Привожу его полностью.
Квадратура круга - что в упряжке вьюга, что пахать без плуга, радость от испуга.
Круга квадратура - кол - клавиатура, два крыла для тура, из соломы шкура...
Глупо, и нелепо, и непостижимо... ну, а если надо и необходимо?
Ну, а если годам вовсе нет возврата, если гибель в круге без его квадрата:
круг петлей сожмется - нет сердцебиенья.
Квадратура круга - только в том спасенье.
Нам одно осталось: что бы ни случилось, биться, не сдаваться дьяволу на милость.
Как бы там ни туго, нам, моя подруга, клин вспахать без плуга, взять в упряжку вьюгу.
Круга квадратура - смастерить для тура два крыла, чтоб с кручи он взлетел за тучи.
Глупо и нелепо?
Но... необходимо.
Если это надо - значит, выполнимо!..
Туго? Трудно? Неодолимо?.. Но выполнимо, если нет выбора, если над всем довлеет необходимость. Я, каюсь, не поняла тогда этой просьбы-приказания. Правда, вспоминаю, удивилась про себя показавшемуся мне странным наступательному настрою поэта перед роковым концом. Но на такой позиции - готовым к смерти в бою - стоял тот, настоящий, неукротимый, упорный человек, которого я знала сорок лет. Мужественно глядя правде в глаза, оценивает положение. При этом, заметьте, нет и мысли о страхе, нет и намека на него.
А «круг петлей сжимался»... С одной стороны беспощадно, наотмашь наносили удары двуногие убийцы. С другой - не менее разрушительно, беспощадно действовал враг незримый - болезнь. Как-то раз я случайно обратила внимание на раскрытую рабочую тетрадь Александра Владимировича, задержалась на минутку, чтобы прочесть четыре коротенькие строчки:
Коль открыта рана и не заживает, поздно или рано рана убивает.
Это было первое стихотворение, которое он мне не прочел сразу, как оно было написано. Отметила это обстоятельство. Вместе со строчками пахнуло оно на меня ужасом. Холодом страха. Страхом от сознания, что он все знает. С хладнокровием исследователя раскладывает «по полочкам» свои чувства и мысли... И излагает их привычным способом, посылая людям.
Я возблагодарила Бога за то, что он внушил моему супругу «Бухенвальдский набат», когда прочла в его юбилейном - по поводу 70-летия - стихотворении: «Что ж, настрадался не напрасно, не зря, не попусту живу».
Последние месяцы жизни поэта. Новые, непривычные ноты послышались вдруг в его стихах. Он, интуитивно умевший держать в узде свои чувства, как будто чуть изменился. В поэзии объявилась грусть. Я не берусь объяснить, в чем и как это конкретно выражалось: те же слова, что и прежде, тот же вроде бы настрой. Но в словах, может быть по-иному расставленных, словно прослушивается едва уловимый, отдаленный, не вполне ясный звук слабости, уныния, спад уверенности, несокрушимости духа. Я и теперь не знаю, были ли те, последние стихи продиктованы подсознательным сопротивлением надвигающемуся недугу или выражением еще не до конца осознанного ощущения его приближения...
По причине мне и сейчас непонятной Александр Владимирович аккуратно - начисто - переписывал свои стихи той поры. Непривычно, странно было видеть такое, потому и запомнилось. А еще и потому, что пел он в те месяцы, повторюсь, прощальные песни.
В один из дней конца февраля 1986 г. я увидела его пишущим не на обычном «рабочем месте», а за столом в общей комнате. Первые стихи после традиционных новогодних. Он закончил их очень быстро и сразу же прочитал, как привык, мне. Хотел заранее насторожить меня? Скрытно пожаловался? Предупредил о чем-то, что грядет? Не знаю... Но то, что в них грусть, способен понять каждый.
Нет, я сегодня не горю, скажу вернее: тихо тлею...
Не хнычу я и не хандрю, надежд напрасных не лелею.
Что есть - то есть:
и пресс годов, и тяжкий груз болезней мерзких, и сонмище моих врагов, тупых и беспощадно зверских.
Ох, и унылая пора!
Ползут никчемные недели...
И до чего ж мне доктора своей опекой надоели!
Ведь даже лучшим, все равно, уж вы мне на слово поверьте, волшебной силы не дано сильнее быть судьбы и смерти.
Тот ли это Ал. Соболев, заявлявший уверенно, с задором, с вызовом всем превратностям судьбы, что любо ему, когда «каждая строчка звучит как мятеж и каждое слово пронизано светом»? Он ли это, восклицавший: «Что жизнь без взятия вершин?!»...
Он заканчивает февральское стихотворение не строфой, как обычно, а строкой, одной, с предыдущими строками рифмой не связанной. Все, что хотел высказать поэт, - в содержании стихотворения, оно завершено. И напоследок он, словно один на один с собой, для себя, а не для других, без свидетелей, признается: «Какая мука тихо тлеть!..» Но это не смирение, не жалоба! Не расставаясь с Александром Владимировичем никогда, ни на минуту, беру на себя смелость лишний раз сказать, что при всей сложности и необыкновенном своеобразии его натуры я достаточно хорошо его изучила, чтобы заверить: «Какая мука тихо тлеть!» - скорее протест, жажда освободиться от отвратительного состояния, настойчивое желание обрести присущее ему ощущение бытия - бороться, сбросить путы, ни в какой форме не уступать злу, с любой бедой не играть в поддавки. Только так мог-должен был мыслить-действовать живший в нем поэт:
