а затем, как бурный поток, прорвался неслыханный и невиданный мною в жизни восторг. Рукоплескания, крики, стук стульями сливались воедино и, как говорится, потрясли стены зала. Многие плакали, обращались к незнакомым соседям с возгласами и приветствиями; многие бросились к эстраде, и у ее подножия какой-то молодой человек лишился чувств от охватившего его волнения. Почти все были в таком состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором по первому его призыву куда угодно… Так, вероятно, в далекое время умел подействовать на собравшуюся толпу Савонарола».
Дмитрий Николаевич Любимов, тоже находившийся среди слушателей, отмечал:
«Думаю, никогда стены московского Дворянского собрания ни до, ни после не оглашались такою бурею восторга. Кричали и хлопали буквально все – и в зале, и на эстраде. Аксаков бросился обнимать Достоевского, Тургенев, спотыкаясь, как медведь, шел прямо к Достоевскому с раскрытыми объятиями. <…>
Достоевского под руку Григорович вывел из ротонды на эстраду, продолжая махать над головою платком.
Председатель отчаянно звонил, повторяя, что заседание продолжается и слово принадлежит Ивану Сергеевичу Аксакову. Зал понемногу успокаивается, но сам Аксаков страшно волнуется. Он вбегает на кафедру и кричит: „Господа, я не хочу, да и не могу говорить после Достоевского. После Достоевского нельзя говорить! Речь Достоевского – событие! Все разъяснено, все ясно. Нет более славянофилов, нет более западников! Тургенев согласен со мною“».
В письме Анне Григорьевне, датированном 8 июня 1880 года, Достоевский пишет:
«Утром сегодня было чтение моей речи в Любителях [80]. Зала была набита битком. Нет, Аня, нет, никогда ты не можешь представить себе и вообразить того эффекта, какой произвела она! Что петербургские успехи мои! ничто, нуль, сравнительно с этим! <…>
Когда я закончил – я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: все ринулось ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты – все это обнимало, цаловало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня и целовали, все, буквально все, плакали от восторга. Вызовы продолжались полчаса, махали платками, вдруг, например, останавливают меня два незнакомые старика: „Мы были врагами друг друга 20 лет, не говорили друг с другом, а теперь мы обнялись и помирились. Это вы нас помирили. Вы наш святой, вы наш пророк!“ „Пророк, пророк!“ – кричали в толпе. Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами, Анненков подбежал жать мою руку и цаловать меня в плечо. „Вы гений, вы более, чем гений!“ – говорили они мне оба. Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя – есть не просто речь, а историческое событие!»
13.19. Студент-медик
Писатель Александр Васильевич Круглов вспоминал, как вскоре после знаменитой пушкинской речи однажды он «шел по Невскому проспекту с медиком-студентом. Навстречу нам, – рассказывает Круглов, – попался Достоевский. Студент быстро снял фуражку.
– Вы разве знаете Фёдора Михайловича? – спросил я.
– Лично я не знаком с ним, – ответил студент. – Я ему не поклонился, я обнажил перед ним голову, как делаю всегда, когда прохожу в Москве мимо памятника Пушкину».
13.20. Папа
Через несколько месяцев после московской речи, 28 января 1881 года, в 8 часов 38 минут вечера Фёдор Михайлович Достоевский скончался от эмфиземы легких.
Если вам случится побывать в музее Достоевского в Кузнечном переулке в Петербурге, вы сможете увидеть там коробку из-под табака фирмы «Лаферм» с надписью карандашом: «28-го января 1881-го года. Сегодня умер папа». Надпись сделана рукой его дочери Любови, которой было тогда одиннадцать лет.
13.21. Друг
Как вспоминала Любовь Достоевская, когда после панихиды по отцу «явился придворный сообщить ей [Анне Григорьевне] от имени Александра II о назначении ей государственной пенсии и принятии решения о воспитании ее детей за государственный счет, она радостно вскочила, чтобы передать это приятное известие своему супругу. „В этот момент я поняла в первый раз, что мой муж умер и что отныне я должна жить одинокой и что теперь у меня нет больше друга, с которым я могла бы делиться радостью и горем“, – рассказывала она мне позже».
Помню, еще учась в университете, я читал статью Анны Ахматовой об эпиграфах у Пушкина – о тех цитатах, которые поэт помещал в начале своих произведений и которые часто отступали от оригинала. Иногда Пушкин сам придумывал несуществующие высказывания, а иногда, как пишет Ахматова, его просто подводила память.
Что касается меня, то я тоже не всегда точно запоминаю прочитанное, и, скорее всего, не все, что вы найдете в этой книге, на самом деле так и было.
Например, я был уверен, что именно в «Пуговице Пушкина» Серены Витале появляется та синьора, которую так удивляло и в то же время умиляло невежество окружающих, но, когда я стал искать подтверждение в тексте, то ничего не нашел. Однако синьору из своей книги я все равно не вычеркнул – слишком уж она мне нравилась, хотя я и забыл, откуда узнал о ней.
Поэтому, если вам вдруг покажется, что я что-то перепутал, то дело не в том, что, цитируя Хармса, «так всегда выглядит в моем написании», а совсем в другом: возможно, вы правы.
У меня есть большие сомнения и по поводу строки Анны Ахматовой о «страшной и удивительной» жизни; правду говоря, я почти уверен, что такой строки у нее нет, но мне нравится сомневаться, нравится думать, что Ахматова этого не писала.
Я закончил этот роман в Казалеккьо-ди-Рено 11 декабря 2020 года, в 1 час 48 минут ночи.
Потом я вносил правки и переделывал его еще четыре или пять раз.
Заканчивая работу над романом, особенно такой тематики, как этот, испытываешь совершенно особые ощущения. Это настоящее потрясение для слишком чувствительных людей вроде меня.
Вот почему мне так тяжело даются слова благодарности: в такие минуты появляется искушение написать что-то необычное, незабываемое, а как только появилось такое искушение, лучшее, что вы можете сделать, как подсказывает опыт, – это не поддаваться искушению.
Поэтому скажу максимально просто. Я хочу поблагодарить:
Антонио Пеннакки, который убедил меня написать эту книгу;
Карло Караббу, который понял и проникся идеей этой книги, когда я посвятил его в свой замысел;
Аньезе Инчизу, которая всегда была на связи;
Альберто Ролло, с которым я впервые заговорил об этой книге в Москве, когда мы вдвоем гуляли по ночным московским улицам; ничего подобного
