«Приступаем к описанию ужасной перемены в душе царя и в судьбе царства» — такими словами начинал свое повествование Карамзин. «Никто не противоречил: воля царская была законом… Начались казни мнимых изменников…» С содроганием читал Бестужев о зверствах Ивана Грозного в Новгороде, где на протяжении пяти недель ежедневно уничтожались сотни людей.
«Били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, влекли их на берег Волхова, где сия река не мерзнет зимою, и бросали с моста в воду целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми, секирами: кто из вверженных в реку всплывал, того кололи, рассекали на части…»
Не участвовал ли в этих «подвигах» Андрей Бестужев? Если да, то трупы убитых им людей могли плыть мимо Сольцов, где жили другие предки Бестужевых.
Читая о пытках, убийствах, Бестужев невольно готовился к тому, что его ожидает, но и надеялся, что три века спустя дело до этого не дойдет. Впрочем, кандалы, скудная еда, одиночное заключение — это ли не истязание? А может быть, и книгу, именно этот том, дали специально, чтобы усугубить страдания? И он готовил себя к более страшным пыткам: история деспотизма российского не обольщала его надеждами на гуманность.
О том, как книги попали в крепость, Бестужев узнал только в Чите. Оказывается, их стала присылать дочь плац-майора Подушкина, перезрелая дева, влюбившаяся в Корниловича. Когда тот попросил ее о книгах, она обратилась к родственникам узников, и те завалили ее самыми лучшими изданиями.
Книга Карамзина помогла Бестужеву в изобретении тюремной азбуки. Начертав на ней обугленным концом прутика буквы алфавита, он обозначил их условным количеством одинарных и двойных ударов, попытался перестукиваться с Николаем, но понять систему расположения букв брат никак не мог, пока не пришло письмо матушки.
Вручив его Мишелю, Лилиенанкер вышел в коридор, и оттуда послышалось, как он отворил дверь Николая. Предположив, что текст письма одинаков, Мишель решил использовать его в качестве ключа к разгадке азбуки. Дозволение написать сыновьям матушка получила с условием, что она воздействует на них. И потому она, словно под диктовку генерал-адъютанта, умоляла поверить в милосердие государя, которое будет зависеть от чистосердечного признания. Почти слово в слово — то же, о чем его просили на допросах и о чем говорил отец Стахий. А в конце письма мать сообщала, что государь назначил ей 500 рублей ассигнациями годовой пенсии.
Мишель подошел к стене и зашуршал по ней письмом. Услышав ответный шорох, он начал выстукивать буквы кандалами. Николай отодвинул кровать, видимо, записывая под ней на стене обозначение букв. Слава богу, наконец, понял! В это время ефрейтор растворил дверь и приказал Михаилу прекратить шум. Бестужев объяснил все своим восторгом от милости государя, дозволившего написать матушке письмо сыну. Ефрейтор успокоился, но предупредил, что шуметь все же нельзя, иначе Бестужева упрячут в такое место, где ему будет и вовсе худо. Но как только он вышел, Мишель продолжил выстукивание сначала пальцами, а когда они за болели — той палочкой, которой начертал буквы в книге.
С нетерпением он ожидал сумерек, когда из коридора уходят дежурные и остается лишь часовой. Понял ли, сможет ли теперь брат переговариваться? И когда в темноте раздался еле слышный стук, Мишель замер. Одна за другой прозвучали буквы з, д, о, р, о, в, о… Услышав их, он чуть было не закричал от ликования. Понял! Понял наконец!!! «Здоров ли ты?» «Здоров, но закован в железа», — ответил Мишель. После большого перерыва он услышал только два слова: «Я плачу». Слезы радости, счастья выступили и у него — стена пробита! Стена одиночества рухнула! Теперь он не один. Теперь они будут го-во-рить, раз-го-ва-ри-вать!
В ту ночь Мишель не сомкнул глаз. И едва забрезжил рассвет, простучал, просит ли матушка об искренности показаний. Услышав утвердительный ответ, он передал:
— И меня тоже. Значит, это дубликат письма. Мы все, пятеро братьев, куплены по 100 рублей за голову, но это лишь крохи хлеба для матери и сестер. Обещание помилования ценой откровенности — ловушка.
— Я тоже так думаю, — ответил Николай.
— Не знаю, как ты отвечаешь, но я говорю, знать не знаю, ведать не ведаю, и потому не верь, когда будут клеветать на меня…
Разговор, который с глазу на глаз можно было бы провести за минуту, длился полдня. Брат, еще не освоившись с азбукой, то и дело отрывался, отодвигал кровать, чтобы посмотреть значение букв, записанных на стене. Но впоследствии они, сократив целый ряд букв, упростили азбуку и стали «говорить» гораздо быстрее. А в Шлиссельбургской крепости спокойно «разговаривали» через шесть казематов, находившихся между ними, при открытых окнах через двор, постукивая палочкой по железной решетке.
Бестужев не мог точно сказать, когда его вызвали на новый допрос — счет дням был потерян, но случилось это вскоре после письма матушки. Он уж дремал после ужина — куска хлеба и кружки невской воды, — как дверь отворилась, ему внесли одежду и шубу, отомкнули все четыре замка кандалов и, облачив в одежду, снова замкнули железа. Потом завязали глаза платком, вывели на улицу и усадили в сани.
До чего же чист и свеж морозный воздух! С удовольствием вдыхая его и слушая глухой стук копыт и скрип полозьев по снегу, он цочувствовал, как у него закружилась голова. Путь оказался недолгим. Судя по расстоянию, его привезли в комендантский дом, ввели в двери, сняли шубу, провели в глубь коридора и посадили на стул за ширмой, которую он увидел из-под платка краешком глаза.
Здесь тепло, уютно. Стук ложек, вилок о тарелки, запах вкусной еды, негромкие переговоры, даже смех. Некоторые голоса знакомы, один — Левашова, другой — великого князя Михаила. Куда он попал? Что за царский ужин? Обостренное от голода обоняние уловило запахи рыбы, жареного мяса, лука, ароматы душистого чая и хорошего турецкого табака. От всего этого он снова почувствовал головокружение и едва не упал со стула, но солдаты, стоящие рядом, поддержали его.
«Что все это значит? Один из видов пытки?» Минут десять сидел он, но они показались вечностью, И такая злость закипела в нем, что он еле сдержался, чтобы не грохнуть цепями о ширму. Наконец ужин закончился. Сотрапезники удалились, вскоре солдаты взяли его под руки и повели через комнату, где еще витали запахи неубранных блюд, провели через другую комнату, где скрипело множество перьев, к он оказался в просторной ярко освещенной зале. С Бестужева сняли повязку, он зажмурился от света свечей в люстрах и лишь потом увидел перед собой большой стол, покрытый красным сукном, за которым восседал военный министр Татищев, справа от него сидели великий князь Михаил, затем Дибич, Голенищев-Кутузов, Бенкендорф, а напротив них — Голицын, Чернышев, Левашов, Потапов. Чуть в сторонке за отдельным столом — делопроизводитель Ивановский. Вид у многих усталый, сонный, видно, разомлели после сытного ужина.
