«Ты прав, — думаю я. — Пусть она играет за тебя — я разобью вас обоих».
Победа над Беккером выводит меня в финал. Кто мой соперник? Пит. Как обычно.
Матч транслируют по национальному телевидению. Мы с Брэдом решительно идем в раздевалку, где обнаруживаем Пита, лежащего на полу, со стоном подтягивающего колени к животу. Над ним склонились врач и тренер, позади маячит директор турнира.
— Пищевое отравление, — выносит вердикт врач.
— Тебя, кажется, можно поздравить с победой в Ки-Бискейн, — шепчет мне Брэд.
Директор отводит нас с Брэдом в сторону, спрашивает, согласимся ли мы немного отложить матч, дав Питу время поправиться. Я чувствую, как напрягся Брэд. Я знаю, каких слов он ждет от меня. Но я отвечаю:
— Мы подождем, сколько надо.
Директор с облегчением вздыхает и кладет ладонь мне на локоть:
— Спасибо! — говорит он. — У нас ведь четырнадцать тысяч зрителей. Плюс телевидение.
Мы с Брэдом шатаемся по раздевалке, щелкаем пультом от телевизора, болтаем по телефону. Я звоню Брук — она сегодня на прослушивании на Бродвее на роль в «Бриолине». Иначе бы была здесь.
Брэд бросает на меня убийственные взгляды.
— Расслабься, — советую я ему. — Может, ему еще не полегчает.
Доктор ставит Питу внутривенную инъекцию и поднимает его на ноги. Пит шатается, как новорожденный жеребенок. Он не справится.
К нам подходит директор турнира:
— Пит готов.
— Зашибись, — отвечает Брэд. — Мы тоже.
— Я с ним быстро закончу, — бросаю я Брэду.
Но Пит вновь выпускает на корт своего злобного двойника. Это уже не тот Пит, который скручивался в клубок на полу раздевалки. Не тот, который шатался, едва стоя на ногах после инъекции. Этот Пит — в форме, он подает мячи с невероятной силой, при этом даже не вспотев. Он играет гениально, не оставляя противнику никаких шансов. Вскоре он уже ведет 5–1.
Но тут уж я разозлился по-настоящему. Как будто подобрал раненую птицу, принес домой, лечил, вернул к жизни, а она вдруг вознамерилась выклевать мне глаза. Даю отпор и выигрываю сет. Я уверен, что выдержал единственную атаку, на которую у Пита могло хватить сил. Он наверняка уже сделал все, что мог.
Но во втором сете он выглядит еще лучше. А в третьем вообще играет как сумасшедший. Он побеждает по итогам трех сетов.
Я врываюсь в раздевалку, где меня ждет кипящий от ярости Брэд. Снова он повторяет, что на моем месте заставил бы засчитать Питу поражение и вынудил бы директора выдать мне чек за победу на турнире.
— Это не для меня, — отвечаю я. — Не хочу выигрывать вот так. Кроме того, если я не могу обыграть отравившегося парня, который катается по полу, значит, я недостоин этой победы.
Брэд резко замолкает, таращит на меня глаза, затем кивает. Он не может спорить с тем, что я сказал, он уважает мои принципы, даже если не разделяет их.
Мы выходим со стадиона вместе, словно Хэмфри Богарт и Клод Рейнс в финале «Касабланки». Начало прекрасной дружбы. Новый, жизненно необходимый член моей команды.
И ТУТ МОЯ КОМАНДА вступает в полосу неудач.
Применять концепции Брэда — все равно что учиться писать левой рукой. Он называет свою философию «Брэд-теннисом». Я называю ее «бредософией». В любом случает идет она туго. Чувствую себя так, будто вновь сижу за партой, ничего не понимая и мечтая скорее уйти. Бред настаивает, чтобы я был последовательным. «Будь как сила тяжести, — повторяет он вновь и вновь. — Дави не переставая. Задави своего противника». Он пытается заставить меня постичь радость победы любой ценой, радость достижения цели без оглядки на средства. Но без оглядки я умею лишь проигрывать. И погружаться в пучину мрачных мыслей я тоже способен отчаянно, безоглядно. Я доверяю Брэду, знаю, что он говорит дело, и выполняю все его указания — так что же не выигрываю? Я отказался от перфекционизма — почему же моя игра все равно далека от идеальной?
Я лечу в Осаку, где вновь проигрываю Питу. Нет, я не похож на силу тяжести, скорее на мыльный пузырь.
Лечу в Монте-Карло, где проигрываю Евгению Кафельникову — в первом же круге.
К досаде примешивается чувство оскорбленного достоинства. На послематчевой пресс-конференции Кафельникова спрашивают, каково было взять верх над Агасси в присутствии стольких болельщиков, поддерживавших его.
— Это было сложно, — отвечает Кафельников. — Ведь Агасси — почти Иисус.
Я не понимаю, что он имел в виду, но, на мой взгляд, это мало похоже на комплимент.
Лечу в Дулут, штат Джорджия, где проигрываю Маливаю Вашингтону. После матча, сидя в раздевалке, чувствую себя уничтоженным. Брэд входит, улыбаясь.
— Скоро настанут хорошие времена, — мурлычет он.
Я смотрю на него в изумлении.
— Тебе нужны страдания, — поясняет Брэд. — В ближайшее время ты проиграешь кучу матчей. Но однажды все-таки выиграешь один матч, небеса разверзнутся, и ты взлетишь к звездам. Тебе нужен один-единственный прорыв, одна победа, — и уже ничто не остановит тебя, станешь лучшим в мире.
— Ты сошел с ума.
— Ты учишься.
— Ты ненормальный.
— Увидишь.
В 1994 ГОДУ ЕДУ на Открытый чемпионат Франции и играю пять отвратительных сетов с Томасом Мустером. В момент, когда я проигрываю в пятом сете 5–1, со мной что-то происходит. Философские концепции Брэда в последнее время бродят у меня в голове, но теперь они исходят не извне, а изнутри. Я впитал их в себя, как когда-то впитал голос отца. Я бросаюсь в бой и отыгрываюсь до равного счета, 5–5. Мустер отыгрывает мою подачу. Он подает решающий мяч. И все же я добиваюсь счета 30–40, и у меня есть надежда. Я собран, готов к бою, но он бьет с левой, и я не успеваю обработать мяч. Я достаю его, но он уходит в аут.
Матч Мустера.
Возле сетки Мустер треплет меня по голове, ерошит волосы. Этот жест не просто унизителен, он чуть было не срывает у меня с головы накладку.
— Хорошая попытка, — говорит Мустер.
Я смотрю на него с нескрываемой ненавистью. Серьезная ошибка, Мустер. Никогда, ни за что не трогай мои волосы.
— Только за этот жест обещаю больше никогда не проигрывать тебе, — произношу я.
В раздевалке Брэд подходит ко мне с поздравлениями.
— Скоро настанут хорошие времена, — повторяет он.
— Что?
— Верь мне, — кивает он. — Грядут хорошие времена.
Он, кажется, даже не понял, сколь болезненно для меня это поражение. Что ж, если человек не понимает, то и объяснять ему бессмысленно.
На Уимблдоне в том же году я выхожу в четвертый круг, но проигрываю в очень нервном матче с Тодом Мартином. Я задет, испуган, разочарован. В раздевалке Брэд улыбается и говорит:
