Продержался я у него недолго — три летних месяца 1951 года, но отказывала от квартиры мне его жена — энергичная полька, все лето жившая на даче и бывавшая у нас на Серпуховской наездами, с контрольно — инспекторскими целями. Самому же А. Г. я нравился, о чем он мне однажды сказал: «До вас мы тоже сдавали одному журналисту или писателю, но тот был ловкач, все по телефону что‑то устраивал, а вы — серьезный партийный».
А. Г. тоже был серьезный партийный. Работал он в Моссовете, заведующим отделом крыш. Называлось это не так, но дело было именно в возглавлении и руководстве всеми кровлями города, и мне иногда представлялось, как А. Г. с некой высоты посматривает на покрытую масляной краской, подведомственную ему верхотуру. Была у А. Г. еще дополнительная нагрузка, спецпоручение — названия московских улиц. Однажды, в пик откровенности и дружелюбия, он открыл мне тайну, которую хранил двадцать лет. Улица, носящая сейчас имя Чехова, была, оказывается, уже однажды переименована — из Малой Дмитровки в улицу Шевченко — весной 1941 года, в шевченковскую годовщину.
Таблички с Шевченко не успели повесить.
Началась война, всем стало не до табличек, а потом подкатил чеховский юбилей.
А. Г. никогда не рассказывал о крышах, то ли с ними было все в порядке, то ли предмет не казался ему стоящим разговора, но двойное дублированное переименование Малой Дмитровки, неправомерное, незакономерное переименование, волновало его, висело на нем.
Едва ли не впервые я соседствовал, сосуществовал с немалым чиновником, близко наблюдал его трудовой распорядок.
Подобно всему начальству, малому и немалому, А. Г. засиживался в Моссовете допоздна, уходил домой только после ухода председателя, тщетно в большинстве случаев ожидая, не позовут ли, не спросят ли о чем‑нибудь. Вечерами я его никогда не видел, а по воскресеньям он показывался, усталый, доброжелательный, зажатый между службой И энергичным требовательным семейством. Жили мы, покуда семейство было на даче, вчетвером. Кроме нас с А. Г. летовали еще огромная собака и старуха мать А. Г. Собака меня почти не признавала, а моих гостей не признавала вовсе, и всевозможные передвижения по квартире осуществлялись только с помощью признаваемой собакой старухи. Старуха охотно откликалась, охотно запирала собаку в комнате. Она вообще все делала охотно. Переехав из смоленской (1951 года!) деревни в большую московскую квартиру, она мучилась от безделья и, спасаясь от него, чуть ли не ежедневно затевала мытье полов и полную уборку.
Надо сказать, что старуха была не простая, а одноногая. По квартире она едва ли не ползала, а полы мыла и впрямь ползком или попросту лежа плашмя.
Не так уж много запомнилось из того лета у Чарских, не так уж много для прозы, но для живописи или для сюрреального кино достаточно: мы с собакой, затворившиеся в разных комнатах, старуха, радостно ползающая по полу коридора, А. Г. со своей тайной.
Еще помню, что окно моей комнаты выходило во двор, асфальтированный, заставленный высокими ф<лигелями?>, и что все лето у меня было полутемно и прохладно.
Позднее приехала хозяйка с двумя рослыми, красивыми и молодыми дочерьми — младшую, помню, звали Брошка, в честь Брониславы из ее польской родни.
Хозяйка быстро разобралась в моем укладе и дневном распорядке. Мне вежливо отказали. То ли гостей ко мне ходило слишком много, то ли площадь понадобилась для Брошки и Брошкиной сестры…
До начала девяностых годов Борис Слуцкий не был известен как прозаик.
Только в 1991 году, уже после смерти поэта, читатели могли ознакомиться с его прозой в небольшой книжке «О других и о себе», изданной библиотекой «Огонька». К 55–й годовщине Победы была опубликована наиболее объемная и значительная работа Слуцкого — «Записки о войне». Теперь проза поэта становится известной читателю почти в полном объеме.
«Записки» охватывают боевой путь Б. Слуцкого от сражений под Москвой, где он был тяжело ранен, до поверженной Вены.
А война застала его в Москве студентом двух институтов — Литературного и Юридического. Одним из первых среди своих однокурсников он ушел на фронт, даже не завершив сдачи выпускных экзаменов. Военюрист по военно — учетной специальности, Слуцкий начал службу следователем дивизионной прокуратуры. В сентябрьском письме 1941 года из госпиталя Борис писал мне, впрочем, не без иронии: «Дослужусь до армвоенюриста, буду судить Гитлера и подам голос за смерть». Но в должности дивизионного следователя пробыл недолго. В октябре 1942–го он навсегда оставил военную юриспруденцию. «Я начал службу с начала, — писал он в письме. — Получил гвардии лейтенанта (не юридической службы) и ушел на политработу. Замкомбатствовал. Сейчас инструктор политотдела дивизии».
В конце 1943 года служебное положение Слуцкого изменилось. Его способности и эрудиция, успешная работа в дивизии были замечены — с начала 1944 года он «на руководящей работе в одной экзотической, романтической… одной из самых интересных отраслей» политработы. Несмотря на эзоповский язык письма, не трудно было догадаться, что это работа в 7–м отделении политотдела армии по разложению войск противника. Моя догадка вскоре подтвердилась.
Хотя Слуцкий на новом месте был необходим и полезен для дела, его самого новое положение не удовлетворяло. В письмах он не единожды писал, что предпринимает шаги к тому, чтобы «занять более пехотное положение». Здесь Слуцкий несправедлив к себе: работа на МГУ (фомкоговорящей агитационной установке, смонтированной на автофургоне) была опасна, как всякая деятельность вблизи переднего края.
Сложный и разносторонний опыт войны, от «окопного» до «начальственного», пропущенный через сердце поэта, нашел офажение во всем творчестве Б. Слуцкого, в том числе и в «Записках о войне», составляющих содержание первой части предлагаемой читателю книги.
«Записки» создавались Слуцким в течение нескольких послепобедных месяцев. Уже осенью 1945–го, в свой первый приезд в Москву в отпуск из армии, он привез несколько гектофафированных экземпляров рукописи. Написанные талантливым пером зоркого наблюдателя и активного участника событий по живым воспоминаниям и неостывшим следам войны, без оглядки на цензуру, «Записки» сохранили не только колорит времени, но и детали, придающие им несомненную достоверность. Слуцкому удалось передать историческую ситуацию через факт, через бытовую деталь, «смотреть на вещи как на явления» (Ю. Тынянов).
В послевоенные годы и вплоть до болезни в конце 1970–х годов Слуцкий не обращался к своим «Запискам», не пытался их публиковать, понимая полную невозможность этого.
