целом ряде переоценок. Творец может быть современен и нужен многим будущим поколениям, которые осветят его своим новым светом, но для непосредственно следующих людей его шумная, модная слава вредна, она только мешает, давит своим авторитетом. Левитан в этот период «поклонения» не вступил. Несмотря на всю необычную искренность и ясность, он так и не раскрылся для всех, так ко всем и не опустился.
Ни у нас, ни на Западе он не был признан. Русская публика его мало замечала, если не считать горсти людей, давно следивших за развитием его редчайшего дарования. Но вот он умер – и о нем принуждены отозваться и русские газеты и русские журналы, блюстители культуры и искусства. Многие, и главные из них, сказали, что считать смерть Левитана невосполнимой утратой нельзя, что с годами творчество его шло к упадку и что он все сказал, что мог сказать. Таково мнение русской критики о «великом поэте природы русской» [299].
Да, это не преувеличение, это сравнение молодого живописца с гигантом нашей литературы. Вообще русскую живопись по силе и по значению нельзя сопоставлять с русской литературой, но если искать в полотнах наших художников свежести тургеневского утра, аромата толстовского сенокоса или меткости чеховских шрихов, то неизбежно приходится признать, что во всей русской пейзажной живописи от венециановских времен и до наших дней только один Левитан может подать руку этим поэтам и не раз подымается до их величия.
У нас Левитана не понимали, потому что у нас вообще многого не понимают. Перед чем у нас преклоняются? Что у нас царит? На это никто теперь ответить не сможет.
Левитана не то чтобы отрицали, он был для этого слишком скромен, его просто не видели, не отмечали; не догадались перед ним преклониться.
Представители нашей критики к его значению относились свысока, да и быть иначе не могло, ибо они, по слишком старой привычке, считали немецкую живопись Шишкина за родник русского пейзажа, в религиозном же творчестве Васнецова усматривали несвойственную духу русскому манерность. В живописи нашей уже давно идет нескончаемый маскарад: переодели Кнаусов [300] и Ахенбахов [301] в русские косоворотки и полагают, что создали национальное искусство. А Россию-то они и проглядели, священной любви к нежной, интимной, скучной, милой русской природе у них нигде нет, ни в чистеньких чащах лесов с медведями, прыгающими через бревнышки, ни в бутафорских волнах бушующих морей.
На Западе Левитана тоже недостаточно распознали. Он немного и показывался там, как-то инстинктивно боялся туда идти, хотя всем своим существом любил Запад и стремился туда. «Проездом из Nauheim’а, где я лечился, – пишет он мне, – я был в Мюнхене и, по правде сказать, остался очень доволен видом наших пейзажных продуктов. Это серьезно… Я не думаю, что русскому художнику надо непременно бывать в Европе, но толчок в этом направлении был все-таки необходим… Вы говорите о большом успехе в Мюнхене, в прессе или у художников?..» Его успех был почти исключительно у художников, для большой толпы он проходил незамеченным. Он не вошел в тот благодарный период, когда прислушиваются к каждому слову поэта, когда любуются всяким произведением художника.
Отношение Запада к творчеству Левитана также понятно. Во всей современной Европе мы видим ослепительное царство парадного и великолепного реализма Бенара [302] и Цорна [303], Моне [304] и Дега [305]. Повсюду каскады красок, пышные наряды; в глазах пестрит от целого моря беспокойных и неожиданных гармоний. Даньян [306] сменился Латушем [307], Бенар всех увлек в своем веселье.
Интимной живописи теперь не время в Европе, серого севера, детской любви к природе теперь там не могут понять. Именно в этой интимности, застенчивости северных людей и кроется та причина, что самые близкие к природе, те, кто дороже, кто интереснее по нежности своего чувствования, – все те прошли и проходят мимо Запада: в Норвегии – Веренскиольд [308], в Швеции – Лильефорс [309], в Финляндии – Ярнефельт [310], в России – Левитан.
В самой же натуре Левитана было очень много западного по некоторой особенной для русского художника культурности.
В то время как с легкой руки Васнецова группа московских художников была заражена каким-то неославянофильством, когда Васнецов не прочь был бы запретить вовсе смотреть на иностранное искусство, а всех русских художников переодеть в боярские костюмы, Левитан мог искренне умиляться перед грацией Уистлера [311] и завидовать мастерству Казена [312]. Он не боялся любить Запад, ибо чувствовал, что в глубине творчества он всецело останется русским поэтом и, более того, что именно Запад и поможет ему остаться навсегда истинно русским.
Тогда как Васнецов окружал себя XVII веком и строил боярские хоромы с русскими печами и деревянной столовой, Левитан во всей своей внешней манере жить, устраиваться, работать был человеком нерусского склада. В его жизни не было ничего случайного, все было как-то размеренно, хорошо и просто устроено. Он работал с такой регулярностью и с таким напряжением, на какие русский художник редко способен. Он постоянно искал, менялся, бросал и принимался вновь. Полотна годами висели в его мастерской, прежде чем он решался делать последние десять мазков. Иногда картины даже сами «доспевали», как он заявлял об этом, мучительно продержав их много лет у себя. «Дать на выставку недоговоренные картины, – еще недавно писал он, – кроме того, что это и для выставки не клад, – составляет для меня страдание, тем более, что мотивы мне дороги, и я доставил бы себе много тяжелых минут, если бы послал их».
Вообще его отношение к собственному творчеству было болезненно нежным, хотя, высказываясь, он обыкновенно прикрывал это незатейливой шуткой <…>.
В своей жизни, во всем своем образе Левитан был похож на свое творчество. В нем было что-то мягкое и, пожалуй, сентиментальное, в непошлом смысле этого слова; борцом, упорным проводителем «идей» он никогда не мог быть и этим особенно резко отличался от того художественного общества, с которым был связан почти всю жизнь и которое так часто и болезненно оскорбляло его чуткую натуру.
Последние годы он боролся со смертью. Дыхание затруднено, боль в сердце, постоянная близость смерти, а отношение к ней настолько просто и спокойно, что трудно было верить, чтоб он действительно ждал ее. Он мало говорил о конце, в нем не было ни страха, ни тоски. <…>
Левитан сказал, конечно, не все, так как не было года, чтоб он не являлся совсем неожиданным, новым и по-новому прекрасным, но многое он все-таким успел сказать. Он успел научить нас тому, что мы не умели ценить и не видели русской природы
