Напряженность положения побудила канцлера и сэра Эдуарда Грея выступить с предложением посредничества. Я не могу говорить об ошибке, которую, но моему убеждению, совершил канцлер по отношению к британским предложениям посредничества, делавшимся начиная с 25 июля, не указав предварительно на то, что им руководили наилучшие намерения.
Дипломатические шаги, предпринятые канцлером, самым убедительным образом продемонстрировали его стремление не допустить мировой войны. Я имею здесь в виду его содействие возобновлению австро-русских переговоров, прерванных по недоразумению русской стороной, затем умеряющее влияние, которое он оказывал на Вену после отклонения сербского ответа и, наконец, сделанное им предложение посредничества, основанное на временной оккупации Австрией части Сербии, вплоть до удовлетворения последней австрийских требований. К этим доказательствам миролюбия присоединяются другие, о которых речь будет впереди. Как же случилось, что, несмотря на проявленную добрую волю, дело мира потерпело крах? Причина в том, что совершенно ложная надежда на действительное стремление Антанты и особенно Англии к миру, которая внушила веру в возможность локализовать экзекуцию Сербии, продолжала оказывать свое действие и еще ухудшала и без того слабое дипломатическое искусство нашего руководства.
Когда 26 июля сэр Эдуард Грей предложил, чтобы Англия и Германия при участии Франции и Италии выступили в качестве посредников, канцлер проглядел представившуюся ему возможность, так же как и при оценке сербского ответа. Правда, по отношению к английскому предложению о созыве конференции следовало соблюдать осторожность. Как показал опыт, на подобных конференциях Германия оказывалась в невыгодном положении вследствие дипломатического перевеса крупнейшей морской державы, порождавшего пристрастное отношение к ней всего собрания. Однако в тот момент нельзя было отклонять греевское предложение о создании европейского «ареопага» (выражение Бетмана), ибо оно представляло единственную возможность избежать мировой войны. Бетман мог тотчас принять предложение Грея о созыве конференции послов с условием, чтобы Австрии было разрешено захватить определенный залог в Сербии, на что Грей позже (30 июля) и согласился по предложению Бетмана. Однако канцлер стал на такую точку зрения, которая дала врагам повод утверждать, что он считал несовместимым с достоинством Австрии принять «добрые услуги» четырех великих держав; кроме того, он считал, что Германия не желала вмешиваться в сербские дела, а австро-сербский конфликт уже начался и был неизбежен. По его мнению, можно было стремиться лишь к тому, чтобы локализовать его. В соответствии с этим он 27 июля телеграфировал Лихновскому: Мы считаем невозможным привлекать нашего союзника к европейскому суду в связи с его конфликтом с Сербией. По сообщению австрийского посла, Ягов в тот же день уведомил его об отказе германского правительства от участия в предложенной Греем конференции.
Степень искренности греевского предложения могла возбудить сомнения. Однако такие сомнения не могли быть решающими в вопросе об его принятии. Центральные державы должны были обеспечить себе гарантии; как уже сказано, 30 июля Грей не стал возражать, когда Бетман-Гольвег потребовал подобной гарантии в виде оккупации Австрией части сербской территории. Хотя Грей сам взял обратно свое предложение от 26 июля о созыве конференции еще раньше, чем ему стало известно об отклонении его Бетман-Гольвегом, неизвестно все же, руководило ли им намерение затруднить переговоры. Вероятно, что и он еще надеялся на непосредственные переговоры между Австрией и Россией. В этом он сходился с канцлером, который, отвергнув мысль о созыве конференции, пытался посредничать непосредственно между Веной и Петербургом.
Вторая ошибка, совершенная Бетманом в связи с отказом от конференции, была столь же велика, как и первая, состоявшая в чрезмерном доверии к миролюбию Антанты. Бетман проявлял излишнюю чувствительность, когда дело шло о достоинстве австро-венгерского государства, которое не было тождественно с Германской империей, и своей тогдашней политикой связал нас на жизнь и на смерть с его судьбой. Далее, Бетман утверждал, что мы не вмешиваемся в предприятие, которое еще 5 июля было принципиально одобрено им самим и министерством иностранных дел. Ягов проявил очень мало интереса к австро-сербскому конфликту и 27 июля признался французскому послу, что еще не успел прочесть сербский ответ. Чем объяснить эти дипломатические промахи, совершенные в роковой час? Их можно понять только учитывая общие черты политической системы, проводившейся имперским руководством с 1909 года. Речь шла, правда, о предотвращении мировой войны, но поскольку королевский прусский военный суд несомненно признал бы, что справедливое дело Австрии и несправедливое дело Сербии касалось только Сербии и Австрии, то предложение Грея, носившее иной характер, следовало счесть беспредметным. Однако одной только юридической ограниченностью невозможно объяснить отсутствие интуиции, проявленное в те дни имперским руководством. В основе подобного поведения лежит более глубоко заложенное свойство, предопределившее роковой исход большей части политических шагов, предпринятых во времена канцлерства{160}, – отсутствие чувства реальности, свойственное многим немцам.
В течение многих лет Бетман-Гольвег занимался постройкой того, что сам он называл «карточным домиком», то есть англо-германского соглашения, базировавшегося не на фактах, а на дипломатическом кокетничанье.
Люди неделовые могут воображать, будто, садясь за стол на конференциях и говоря друг другу любезности, устраняя недоразумения и открывая перспективы на отдаленное будущее, мы достигаем многого. Английская политика пользовалась подобными случаями, чтобы запутывать других; сама же она стремилась к тому, чтобы результаты переговоров определялись теми реальностями, которые лежали под столом конференции. После того как в 1912 году Бетману помешали в обмен на английские любезности и будущие перспективы отдать единственную благоприятную для нас реальность – германский флот, шансы на подлинное и длительное соглашение с Англией значительно повысились. Однако упускать из виду реальности, говорившие в пользу Англии, тоже не следовало. Мир в общем повиновался указаниям сильнейшей морской державы. Мы были самым значительным противником, но именно вследствие этого должны были остерегаться идти дальше, чем это делали неизбежным наши собственные интересы. Те самые иллюзии относительно Англии, которые в 1912 году едва не ослабили наше морское могущество настолько, что столкновение с нашим флотом перестало бы представлять риск для английского (это привело бы Германию к неуклонному, хотя, быть может, и медленному упадку), теперь прямо угрожали миру. У нас идеализировали мотивы, которые побудили Англию занять лояльную позицию по отношению к Австрии и к нам в балканских войнах 1912-1914 годов и потому верили, что новая балканская война с участием самой Австрии могла быть ограничена этим бурным уголком Европы.
