Между тем, как всегда, денег не было. Жуковский хотел было испросить у императрицы пособие для сестер Гоголя, но императрица хворала, и он не решался ее тревожить. Гоголь поделился своим горем с, Аксаковым. Сергей Тимофеевич дружески обнял его:
— Я считаю самой счастливой минутой в моей жизни помочь вам в трудных обстоятельствах, — взволнованно сказал он. — Я имею право на это по моей дружбе к вам.
Лицо Гоголя прояснилось, он крепко сжал руку Сергея Тимофеевича.
— Вы свалили камень с души моей, — тихо произнес Гоголь. — Дела мои должны поправиться. Кроме поэмы, у меня уже набросана трагедия из истории Запорожья, достаточно будет двух месяцев, чтобы ее закончить.
Аксаков сдержал свое обещание и через несколько дней достал деньги. Он вынужден был занять их у откупщика Бенардаки, которого хорошо знал. Сергей Тимофеевич вечно сам сидел без денег и, обремененный большим семейством, нередко прибегал к займам.
Дела были таким образом устроены, и Гоголь хотел уже возвращаться в Москву. Но Аксаковы задерживались. Судьба Миши никак еще не определилась, Гоголю пришлось отложить отъезд, так как он опасался. отправиться с сестрами в дальний путь без Веры Сергеевны, которая обещала присматривать за ними в дороге.
Все это огорчало Гоголя, тем более что он не мог рассчитывать на длительное пребывание сестер у Репниной. Да и самого писателя мучили наступившие морозы.
С отчаянием он жалуется в письме к Погодину: «Я не понимаю, что со мною делается. Как пошла моя жизнь в Петербурге! Ни о чем не могу думать, ничто не идет в голову. Как вспомню, что я здесь убил месяц уже времени — ужасно. А все виною Аксаков. Он меня выкупил из беды, он же меня и посадил. Мне ужасно хотелось возвратиться с ним вместе в Москву. Я же так его полюбил истинно душою. У меня уже все готово совершенно, сестры одеты и упакованы как следует. Ах, тоска! Я уже успел один раз заболеть: простудил горло и зубы, и щеки. Теперь, слава богу, все прошло. Как здесь холодно. И приветы и пожатия, часто, может быть, искренние, но мне отовсюду несет морозом. Я здесь не на месте».
С петербургскими литераторами Гоголь встретился на обеде у князя Одоевского. Владимир Федорович Одоевский, известный писатель сороковых годов, в молодости был близок с декабристами. Вместе с Кюхельбекером он издавал альманах «Мнемозину», принимал деятельное участие в кружке московских «любомудров». С годами князь отошел от политики, остепенился, успешно продвигаясь по лестнице бюрократической иерархии, и занимал довольно важный пост в министерстве народного просвещения. Однако, восходя по служебной лестнице, Одоевский по-прежнему преданно любил литературу и дружил с писателями.
По субботам он устраивал у себя приемы.
Гоголь вошел в гостиную Одоевского, когда там уже собралось множество народа. Здесь задавала тон хозяйка дома, и вокруг нее собирался круг светских людей, считавших чудачеством хозяина присутствие на его вечерах ученых и литераторов, столь далеких от светского общества. Подлинная жизнь царила в кабинете, отделенном от гостиной небольшим коридором.
Неловко поклонившись хозяйке дома, Гоголь торопливо достиг кабинета. Тесная комната, загроможденная столами, на которых стояли стеклянные реторты, склянки с какой-то жидкостью, черепа, заспиртованные лягушки, остроконечные колбы, напоминала кабинет средневекового алхимика. Стены были до потолка заставлены полками с книгами и фолиантами, переплетенными в пергамент. В углу громоздилось какое-то деревянное чудище со струнами и медными трубами — изобретаемый князем музыкальный инструмент — оркестрион.
Владимир Федорович наряду с литературой занимался химией, физикой и даже алхимией. Возможно, это его имел в виду Грибоедов, упомянув в «Горе от ума» о «князе Федоре»: «он химик, он ботаник». Владимир Федорович стремился открыть возможность «вечного движения» и химическое превращение железа в золото.
Более плодотворна была музыкальная деятельность князя, устраивавшего музыкальные вечера и много писавшего о музыке. Он являлся пропагандистом и знатоком Баха и Бетховена, способствовал известности Глинки и Даргомыжского.
Хозяина кабинета Гоголь застал беседующим с собирателем русских песен и сказок Сахаровым. Они вдвоем представляли забавное и необычное зрелище.
Сам князь, бледный, сгорбленный, одет был наподобие алхимика — в черной шапочке с длинным рогом и в какой-то длинной мантии, напоминавшей не то слишком обширный сюртук, не то плащ. Его собеседник в гороховом купеческом сюртуке, стриженный в скобку, походил на сидельца из бакалейной лавки.
Гоголь сразу же заинтересовался их разговором о славянской мифологии. Сахаров доказывал, что славяне имели не менее разработанную систему мифологии, чем древние греки и римляне. Он перечислил славянских божеств: Перун, Велес, Стрибог, Зимцерла, Лада — и напоминал связанные с ними мифы. Одоевский пробовал осторожно умерить его фантазию, указывая, что некоторые из этих божеств были придуманы учеными лишь в XVIII веке.
В другом углу посетители толпились около Иакинфа Бичурина, который прожил много лет в Китае и изучил китайский язык, обычаи и нравы. Отец Иакинф, сняв свою рясу и оставшись в подряснике, напоминавшем длинный семинарский сюртук, превозносил до небес китайскую науку, медицину, живопись, трудолюбие народа, древность культуры. Он так проникся всем китайским, что даже своей наружностью стал походить на китайца.
Поздоровавшись с князем, Гоголь присел на диван рядом с Иваном Ивановичем Панаевым, модно, с иголочки одетым, и худым сутулым Белинским в простом поношенном сюртуке. Неподалеку на стуле сидела красавица Авдотья Яковлевна Панаева, черноволосая, с румянцем на смуглом лице и белоснежными зубами.
Гоголь видел Белинского в Москве лишь мельком и рад был завязать знакомство с молодым талантливым критиком. Его статьи, его отклик на «Ревизора» свидетельствовали о глубоком внимании к произведениям Гоголя. Правда, находясь за границей, Гоголь почти не читал русских журналов и многое из того, что писал Белинский, знал лишь из вторых рук, понаслышке.
Услыхав, что Белинский приехал в Петербург почти одновременно с ним, Гоголь спросил:
— Как вам понравился Петербург? Вы ведь впервые здесь и могли особенно наглядно почувствовать различие с Москвой.
— Питер — город знатный! Нева — река пребольшущая, а петербургские литераторы — прекраснейшие люди после чиновников и господ офицеров, — смеясь, ответил Белинский. — Невский проспект — чудо, так что перенес бы его, да Неву, да несколько человек в Москву!
