Со стесненными сердцами, напряженные, взволнованные, сбиваются все в храме, опускаются на колени.
После слепящего солнца здесь темно. Лики святых почти неразличимы, загадочны. Пламя свечей трепещет, как человеческие души.
Последний молебен!
Так начинается служба.
Сергий читает в алтаре молитву ко всевышнему, призывает его милость к великому князю и всему русскому воинству.
Слова торжественны и звучны. Возвышенная славянская речь вливает в людей уверенность. Сама размеренность службы внушает мысль, что поражение невозможно, как невозможен иной ход молебна.
Строго возглашает Сергий.
Строго вступает хор.
И согласно шевелятся губы молящихся: «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи по-ми-и-илуй!»
Курится ладан. Мерцают свечи. Неисповедимы судьбы собравшихся, готовых положить живот свой за святую Русь, за князя и веру. Но молебен утешает. И вдруг…
Что случилось с Сергием?
Он замешкался. Молчит. Все ждут привычного продолжения молебна, а игумен не в силах произнести ни слова.
Минута. Другая…
Среди монахов движение.
Настроенные на высокий лад души людей замирают как над пропастью.
На иных лицах испуг.
Князь Дмитрий беспомощно озирается.
Кто-то растерянно встал с коленей.
Слышен боязливый шепот: «Господи…», но этот шепот в мертвой тишине как гром.
Молебен сломан.
Все рушится.
Люди окаменевают.
И тогда в объятом ужасом храме раздается из алтаря сильный, напряженно звенящий голос Сергия:
— Князь Дмитрий! Слышишь ли меня?! Царские врата распахиваются. Глаза всех устремлены на игумена, воздевшего руку к небу.
Сергий смотрит на одного бледного князя.
— Князь Дмитрий! Се зрел победу твою над врагом!
Игумен поворачивается ко всем и словно распахивает объятия:
— Ликуйте! Молитесь!
Но это уже не молебен. Это экстатический восторженный рев, когда произносит слова молитвы не только Сергий и поет не только хор, а все, кто в церкви, и поют не смиренно, а багровея от натуга, хмелея от хлынувшей в голову жаркой крови, от радости и восторга.
Чудо!
Знамение!
Победа!
В такие минуты даже робкий поддастся общему настроению, воспрянет духом и исполнится стрехмлением к бою.
На лице Дмитрия румянец. Князь словно ожил. Он расправляет плечи. Он окончательно решается на битву.
Это первый акт блестящего спектакля, где нет актеров, а только один режиссер, делающий вид, будто ему и в самом деле вещает некий внутренний голос, который, конечно, не что иное, как его собственное разгоряченное, лихорадочное воображение.
А во втором акте князь получает в спутники Пересвета и Ослябю.
В поступках церковников логику искать не принято. И верно — зачем войску, имеющему в избытке умелых начальников, монахи, «умеющие полки уставляти»?
Ни к чему.
Но Пересвет и Ослябя вовсе полков и не ведут и диспозицию боя не разрабатывают. Им предназначается другая роль.
Ведь Сергий тоже знает Дмитрия Ивановича чуть ли не с пеленок.
И он понимает, как будут влиять на внутреннее состояние Дмитрия два инока, едущие всю дорогу по его бокам с крестами в руках.
Пересвет и Ослябя — воплощенное напоминание о пророчестве игумена.
В их близости к себе князь должен черпать стойкость, а войска видеть простертую над ними десницу «спасителя».
Так церковь эскортирует великого князя к месту назначения, показывает его полкам и народу.
В ночь перед боем роль Пересвета и Осляби окончена. Видимо, решено, что Дмитрий в бою не участвует. С этой минуты иноки его и покидают, отправляясь туда, куда им подсказывает совесть, — в первые ряды головного полка, где погибают, открыв сражение.
Это первые герои Куликова поля. Осознанный подвиг обоих — лишнее свидетельство качеств русского человека, готового на самопожертвование, когда ясна цель и ощутима возложенная на плечи миссия.
Церковь присваивала этот подвиг. Народ уже давно возвратил его себе, справедливо сохранив в памяти не иноческие, а мирские, языческие имена обоих ратников.
Но так или иначе «пророчество» Сергия и посылка им с Дмитрием Пересвета и Осляби — мудрая политическая акция тогдашней православной церкви, тесно связавшей свою участь с судьбой московского княжеского дома.
«Благословение Дмитрия на сокрушение агарян» — апофеоз деятельности и самого игумена Свято-Троицкого монастыря.
С этого дня он национальный герой. Его авторитет становится несокрушимым.
И это вполне заслуженно.
Сергий Радонежский весь в противоречиях. Этот несгибаемый, безоговорочный проводник политики Москвы, ближайший сподвижник ее бояр и князя, в то же время не просто основатель монастыря, а основатель первого «общежитийного» монастыря на Руси.
В тогдашних условиях это демонстративный и необычайный поступок, заставивший церковь обратить на безвестного дотоле игумена самое пристальное внимание. Непреклонное решение Сергия «обобщить» все имеющееся у монахов имущество, устроить общие трапезы вызвало среди собравшихся за ограду обители «подвижников» волнение и недовольство.
Во всех прочих монастырях, да сначала и в монастыре Святой Троицы, порядки были иными: каждый инок жил как мог и как хотел.
Для состоятельных чернецов «спасать душу» таким способом оказывалось чрезвычайно удобно. Накопленное «в миру» богатство позволяло жить в свое удовольствие.
Кое-где подобное «пустынничество» принимало окончательные формы гротеска.
Доходило до того, что за бражничеством и блудом забывали ходить в церковь, а игуменов, пытавшихся «вразумить» разгулявшихся монахов и монахинь, били и буквально пинками выгоняли из обители: не мешай жить!
Сергий Радонежский не случайно упрямо отвергал предложения своего старшего брата Стефана пойти послушничать в какой-нибудь московский монастырь.
Он знал цену «праведности» этих обителей и намеревался устроить у себя на Маковце некое подобие рая, выгородить на грешной земле хоть небольшой клочок леса, где можно будет «жить по правде».
Намерение наивное, но для сына разоренного боярина искреннее.
Сергий в это время больше бунтарь, нежели истинный «христианин», познавший смысл «учения».
Чего уж говорить об его «христианстве», если, по признанию собственных учеников, проведя несколько лет в уединении и приняв, наконец, пострижение, новоявленный игумен не в состоянии сам отправлять службы, а вынужден приглашать для этой цели священников со стороны!
Великолепное свидетельство того, что Сергия толкнуло на монашество не «смирение», какое ему полагалось бы иметь, а именно нежелание мириться с ходом вещей.
Игумен Троицкого монастыря — яркая, но вовсе не одинокая фигура.
Монастыри в XIV–XV веках возникают на Руси как грибы после дождя.
Примечательно, что основатели этих новых обителей, как правило, выходцы из боярских родов, подобно самому Сергию и его ученикам.
Но родов не московских, а суздальских, галицких, черниговских, то есть слабеющих, теряющих в борьбе с центральной властью свои земли и былое влияние.
Обреченные историей на гибель, эти «окраинные бояре» вполне естественно усматривают в собственном крахе «судьбу» всего человеческого рода, ищут прибежища в религии, приходят к церкви. Церковь же умело использует порожденные временем настроения, расширяя колонизационную деятельность и в первую очередь колонизацию Севера, захват общинных черных земель. Это направление церковной политики совпадает с политикой Москвы, ведущей борьбу с Тверью и Новгородом.
Великий князь московский и московское боярство поддерживают новые монастыри словом и делом, помогают братии большими вкладами.
Разорив «окраинное» боярство, его тут же заботливо подхватывают под руки, благословляя на службу новому хозяину.
Стоило бы точнее проследить, как связаны повороты московской политики с интенсивностью «подвижничества», но достаточно просто знать, что почти каждый новый монастырь, «устроенный» с благословения митрополита, — новый форпост великого князя.
Сергий Радонежский для умнейшего митрополита Алексия в этих условиях — величайшая находка.
Желание Сергия ввести «общежитие» — отличный способ показать «бессословность» церкви.
И молодой игумен получает одобрение Москвы.
Недовольные Сергием монахи частью изгоняются прочь из обители, а частью принуждаются к молчанию.
В монастыре устанавливается жесткая дисциплина. Каждому иноку вменяется в обязанность физический труд: работа на огороде, в поле, по общему хозяйству. Получать какие-либо приношения для личного потребления — запрещено. Делать при поступлении в монастырь вклады — не обязательно. Вклады «вотчинами», то есть землей и людьми, не принимаются.
