Если бы Пушкин затеял столь грандиозный скандал из-за ревности к Дантесу, он действительно был бы смешон. Именно поэтому недоброжелатели поэта всячески педалировали эту схему развития событий. Но Дантес (как самостоятельная фигура) не был ровней Пушкину ни по значению в общественной жизни, ни по степени приближенности ко двору и особе императора. В конце концов, Пушкин принадлежал к цвету российского дворянства, в то время как Дантес по сути был эмигрантом, искавшим заработок на чужбине. «Какая ты дура, мой ангел! – писал Александр Сергеевич своей жене, – конечно, я не стану ревновать, если ты три раза сряду провальсируешь с кавалергардом».
Ясно, что Дантес добросовестно отработал порученную ему роль и славно потрудился, чтобы придать истинной трагедии видимость фарса (к этому мы еще вернемся). Но для Пушкина он не был загадкой или серьезным раздражителем. Поэтому мы настаиваем на том, что главный вопрос, квинтэссенция всей интриги: были ли у Пушкина веские основания ревновать к императору? Да, были и немалые. Вот некоторые из них.
Александр Сергеевич отлично знал нравы и принципы «иерархического эротизма» в крепостной России вообще и при дворе в частности. Барин имел «естественное» право на сожительство с крепостными девицами. Между прочим, Пушкин не только не ставил под сомнение «естественность» этой традиции, но неоднократно практически следовал ей. Только потому, что он барин. А девица, соответственно, должна была почитать эту барскую милость за благодать. При дворе в роли барина выступал император, а в роли крепостных девиц – все без исключения дамы высшего света, а также все допущенные ко двору лица женского пола.
Николаю Павловичу эти устои были весьма по вкусу. Д. Фикельмон в своих дневниках отмечает бесчисленные увлечения императора – Урусова, Булгакова, Дубенская, княжна Щербатова, княжна Хилкова. Тут же и замужние дамы – графини Завадовская и Бутурлина, княгиня Зинаида Юсупова, Амалия Крюднер.
Желающих подробнее ознакомиться с сексуальными увлечениями Николая I отсылаем ко второму тому монографии Мрочковской-Балашовой «Она друг Пушкина была». Нам же важно подчеркнуть не столько любвеобильность Николая Павловича (по этому «показателю» он все равно не превзошел свою венценосную бабку), сколько неуемное стремление придворных дам добиться царской альковной благодати. Вот одна из характерных зарисовок Долли Фикельмон: «Император был как никогда красив. Вид завоевателя ему очень подходит, и свита красивых женщин, следующих за ним из залы в залу и ловящих каждый его взгляд, полностью оправдывает этот вид». Быть наложницей царя или хотя бы ночь провести с ним было высшей наградой, вызывало зависть окружающих дам и гордость мужей, что жены были отмечены «интимной милостью» его величества. И не надо заламывать руки с воплем – «О, времена, о, нравы!» Все было в рамках господствующей морали. Самодержавно-патриархальный контекст этой морали предполагал не только реализацию отмеченного выше принципа «иерархического эротизма», но и прямое вмешательство государя в семейные дела своих подданных (подбор невест и женихов, устройство браков бывших своих любовниц), выдача разрешений на выезд в Европу, определение границ вольнодумства и меры наказания за сей грех. Мы уже не говорим о раздаче чинов, земель, привилегий. Царь был и наставником, и отцом-благодетелем, и любовником, а если хотел, то и цензором. И все это, подчеркиваем, было в порядке вещей для подавляющей части общества, а уж для высшего света тем более.
Могла ли Наталья Николаевна, молодая провинциалка, иметь иной взгляд на морально-этические устои придворного мира? Да она замерла от счастья, что попала в святая святых, что допущена в круговерть петербургских балов. С каких пирогов она должна была нести в этот новый для нее, веками отлаженный мир, какую-то свою мораль? Да и могла ли она быть у восемнадцатилетней девушки, выросшей на нравах помещичьего быта российской глубинки. Наставления Александра Сергеевича воспринимались как обязательная атрибутика семейной жизни. Не более того. Да и о чем ином может говорить супруг, как о необходимости блюсти верность ему? Вот только слова его никак не подкреплялись личным примером безукоризненно благопристойного поведения. Очевидно, что госпожа Пушкина целиком и полностью приняла систему ценностей и правила игры высшего света. Меньше всего ей хотелось выглядеть белой вороной, носителем каких-то непонятных ей самой нравственных ценностей. Да и сам Пушкин был не готов психологически к рассмотрению (даже гипотетическому) проблемы «иерархического эротизма». Ведь его Татьяна Ларина, став светской дамой, отвергает домогательства отнюдь не императора, а всего лишь российского Чайльд Гарольда. Попробовала бы она сказать «но я другому отдана и буду век ему верна» самому государю! Вот это сюжет. Но Пушкин на то и великий, что ушел от этой темы: боялся наврать или напророчить.
Итак, подведем промежуточные итоги. Придворные девушки и женщины по сексуальным ориентирам и моральным ценностям ничем не отличались от дворовых. Интимная связь с царем не только не осуждалась, но наоборот афишировалась как знак особого расположения самодержца. Именно поэтому князь Дмитрий Львович Нарышкин, жена которого многие годы была любовницей Александра I и даже рожала ему детей, никогда не был предметом насмешек двора, а скорее зависти. Ведь он был не обычный рогоносец, а гордо нес рога, так сказать, венценосного происхождения. Все об этом знали, уважали и завидовали, но вслух никто не произносил. Эта строжайшая заповедь дворцового этикета легко объяснима. Открытое обсуждение любовных пристрастий императора автоматически бросало бы тень на реноме императрицы. А это принципиально исключалось. Степень строгости этого запрета может быть проиллюстрирована выдержкой из уже упоминавшегося дневника Долли Фикельмон. Будучи отлично осведомленной о многочисленных любовных забавах Николая Павловича, она даже в личном дневнике пела осанну безоблачному счастью императорской семьи: «Человеческому воображению невозможно представить что-нибудь более совершенное, чем вся эта семья. Император и императрица могли бы быть персонажами какой-нибудь сказки!»
Единственно, что постоянно беспокоило придворных, это проявления откровенного фаворитизма со стороны государя. Но эти опять-таки не в осуждение альковной стороны вопроса, а исключительно из-за боязни излишнего влияния очередной любовницы царя на жизнь двора. Кстати, с этой точки зрения Наталья Николаевна была фигурой идеальной для двора. Она не тянула на светскую львицу и не была столь умна, чтобы стать чьим-нибудь «агентом влияния». Единственное, на что хватает фантазии Натали, это выпросить для своей сестры Екатерины место при дворе в рекордно короткий срок. В октябре 1834 г. сестры появляются в Петербурге, а к декабрю Екатерина уже фрейлина императрицы! Головокружительная карьера, которую невозможно представить без мощной протекции. Но это, конечно, не тянуло на фаворитизм.
