– Не лучше, кстати, обстояло дело и с теоретическими занятиями. О кошмарных лекциях доктора Дункана по основам медицины (о, эти холодные зимние утра, когда так не хотелось вставать!) нельзя было даже вспоминать без содрогания, настолько ненавистны они ему были. Лекции же доктора Монро по анатомии нагоняли на него невероятную скуку.
– Впрочем, таков и сам профессор, – как-то раз поделился с Эразмом Чарлз. – Да и вообще-то говоря, этот предмет не вызывает у меня ничего, кроме отвращения.
– Тогда становись "слушающим врачом", как отец. Он тоже, сдается мне, не очень чтит анатомию, вроде нас с тобой. Зато никто лучше, чем он, не умеет "разговорить" пациента, так что потом ему остается только сидеть и слушать, как тот выкладывает все свои беды. Женщины при этом плачут навзрыд, едва начнут вспоминать о своей горькой доле. Но они принимают безобидные отцовские порошки, и им сразу становится легче. Кроме тех, конечно, кто все-таки умирает.
Чарлз пристально смотрит на брата. У него, единственного из Дарвинов, смуглая кожа. Строение лица правильное, но, как и у матери, подводит нос: переносица вогнута, а ноздри чересчур властные. Редкие пряди волос на макушке он зачесывает слева направо, чтобы хоть как-нибудь прикрыть почти совершенно облысевшую голову. Самое лучшее, что у него есть, это безусловно рот: тонкие губы выдают в нем почти трепетную чувствительность. У брата круглый "шропширский" подбородок отца, заставляющий подозревать наличие твердого характера. Это впечатление, правда, полностью разрушают глубоко посаженные карие глаза, которые глядят не на окружающих, а обращены вовнутрь.
– Рас, сдается мне, что и ты не слишком-то горишь желанием быть врачом.
– Горю? Да о чем ты говоришь! Через год я собираюсь перевестись в колледж Христа, получить там диплом, а потом…
Так, задолго до окончания второго курса, Чарлз понял, что ни за что на свете не сможет стать практикующим врачом. Он признавал, что профессия эта гуманная, но просто не чувствовал себя способным ею заняться, хотя его дед и отец успешно делали это в общей сложности уже семьдесят лет.
Сестрам он писал о своей неприязни к медицине, но отцу – ни слова. Поэтому, сообщая ему о своем решении не возвращаться в Эдинбург после второго курса, Чарлз ожидал бури.
Дарвин-старший встретил сына в Маунте в конце весны 1827 года весьма холодно. После обеда они остались вдвоем в библиотеке.
– Так ты не желаешь больше учиться? Собственно, почему?
– Но я ведь и не давал тебе твердого обещания, отец. Медициной я стал заниматься только потому, что этого хотел ты.
– А я и сейчас продолжаю хотеть того же. – В голосе отца звучала глухая обида. – Разве тебе безразлично мое желание? Ты что, восстаешь против семейной традиции? (Он рассердился не на шутку.) Тогда расскажи, каковы твои планы. Сделай одолжение!
– Я хотел бы заниматься в колледже Христа в Кембридже. Там будет и Рас.
– Ты стараешься угнаться за ним или просто выбрал себе самый веселый колледж из всех, какие есть в Кембридже?
– Ни за кем я не гонюсь, отец. Мне уже больше восемнадцати, и я принимаю решения вполне самостоятельно. Я разговаривал с несколькими студентами оттуда, и мне понравилось, как там-.. по их елоаам, поставлено дело. Я хочу заниматься в этом колледже и получить диплом, бакалавра.
– Да, но с какой целью, Чарлз?
Чарлз заерзал. Его светлое лицо покрылось красными пятнами. Доктор Дарвин пытался выяснить, какое лекарство лучше подойдет для лечения недугов его собственного сына-неуча.
– Чтобы стать священником, – наконец выговорил он.
– Англиканской церкви? Но мы никогда не были религиозной семьей. Среди Дарвинов и Веджвудов нет ни одного проповедника, если не считать, правда, Джона Аллена Веджвуда, который только что стал викарием у себя в Мэре. Ну что же, профессия, по крайней мере, весьма почетная.
Жена доктора Дарвина, урожденная Сюзанна Веджвуд, принадлежала к унитаристской церкви, отличавшейся от англиканской куда меньшим фанатизмом. Что касается отца, то он водил детей в церковь только на пасху и на рождество. В Маунте не принято было читать молитвы, разве что иной раз, когда к обеду приглашали кого-нибудь из лиц духовного звания. Никто в доме не думал спорить о религиозных верованиях как таковых. Они были чем-то само собой разумеющимся. Религиозные страсти исключались так же, как и любое отступление от веры. – Мне представляется, что я смогу соответствовать этому призванию, – продолжал Чарлз. – Людей я люблю. Всяких. Думаю, что со своей паствой я сумею найти общий язык. Может статься, что я даже буду чем-то полезен прихожанам. Впрочем, есть ведь и другие профессии, путь jt, которым открывает звание бакалавра: скажем, юриспру-.дездшя, дипломатическая и государственная служба, учительство.
– Нет, Чарлз, духовная карьера предпочтительнее.
Расправив плечи, сын стоял теперь во весь свой шестифутовый рост, но отец все-таки оставался выше на два дюйма.
– Что же, если ты предпочитаешь религию, пусть будет по-твоему. Я стану священником. Обещаю тебе это.. А своих обещаний я не нарушаю, ты знаешь. Так что можешь на меня положиться.
Улыбка теплой волной растеклась по лицу доктора Дарвина. Он подошел к сыну и обнял его.
– Да, Чарлз, я знаю. Свое обещание ты выполнишь. Теперь, когда я уже немного примирился с тем, что ты не пойдешь по моим стопам, мне даже нравится, что у нас в семье будет свой собственный священнослужитель. Итак, считай, что мы договорились. Ты едешь в колледж Христа.
Эразм был несправедлив по отношению к отцу, называя его "слушающим" врачом. Правда, он обладал поразительным умением поставить правильный диагноз там, где другие оказывались бессильны распознать симптомы болезни. В его время врач мог высказывать то или иное предположение, основываясь лишь на собственном опыте и интуиции. Возможности заглянуть под кожу человека, проникнуть в его тело или голову у него не было. Доктор Дарвин, по своим внушительным размерам чуть ли не вдвое превосходивший большинство своих пациентов и втрое – пациенток, неизменно вызывал к себе их доверие. Да и как мог человек с такой фигурой, сам почти ни разу не болевший, не выведать у пациента его подноготной?
В семье доктора Дарвина звали не "слушающим", а "говорящим" врачом. Когда под вечер он приезжал домой, то, помывшись и переодевшись с дороги, он усаживался на стул с высокой спинкой и, предварительно убедившись, что все домашние и гости в сборе (а гостили здесь постоянно, чаще всего родственники), начинал свой двухчасовой монолог. Во время вызовов у него не было возможности обсуждать наболевшие вопросы, и ему прямо-таки позарез нужна была аудитория, чтобы наконец выговориться всласть о политике, о человеческой природе, о тонкостях ведения коммерческих дел, об очередной доморощенной философской теории. Впрочем, эти два часа не заполнялись бессвязными речами: восседая в своем элегантном желтом фаэтоне, доктор по пути домой тщательно продумывал план предстоящего выступления. Все, что он говорил, было исполненр глубокого смысла и имело отношение к раскрытию содержания того или иного из его тезисов.
