потом плотницким делом занялся.
Мы уж богатым не завидовали, а завидовали бедным, у кого семья большая. Вы же понимаете, если у хозяина два-три женатых сына и все живут вместе… старики все лето в своем хозяйстве работают, а молодые на поденной барщине: три или четыре рубля, считай, заработок. А там мужики уходят на промысел, женщины дома треплют коноплю и лен, прядут шерсть и посконь. Глядишь, на одежду и обувь наскребут.
Решил наш отец торговлей заняться. И смешно, и жалко его. Как-то узнал, что в Астрахани картошка дорогая. У нас как раз уродилась хорошая, да еще у соседей прикупили, поехал он. А возвращается… плачет! Картошки, говорит, горы навезли. Но он упрямый, продолжает свою торговлишку. То ли кто пошутил, то ли всерьез посоветовал — собрался он в Баку, на нефтепромыслы, там, говорит, много наших работает. Все мужики да парни, а женщин нет. И что вы думаете? Собрал он с десяток женщин — хроменьких, кривых, перестаревших девок, — повез в Баку. Правда, женщины все повыходили там замуж, ну а заработков у Мамадыша едва на дорогу хватило. Теперь вот — в Сибирь. Когда только дойдем!
— Ничего, дойдете, — сказал Габдулла. — А что у него в сундуке?
— Машина. Я не знаю, спросите его. А лучше не спрашивайте, найдет охота, он сам расскажет. Он любит про нее рассказывать. А я не знаю, что за машина и зачем она нам.
Послышался кашель, шаги, подошел Мамадыш и сказал женщине:
— Идем.
Женщина не ответила, — пожалуй, она спала сидя, уронив голову на колени.
— Идем, — повторил он и толкнул ее носком сапога.
Она поднялась, молча огляделась, — наверно, искала чапан, но чапан был у мужа. Она повернулась и пошла к кустам, а он — следом, тяжело ступая, кашляя застуженным горлом.
Нескончаемость равнины, безлюдье и зной начинали, как видно, пугать Мамадыша. Непривычны были широкие речные долины с берегами, пологими по одну сторону и высокими, обрывистыми по другую, и вся долина — сухая, желтая, и только по дну ее движется тонкий узкий ручей, образуя бочажки и сажелки, никак между собой не связанные. Это были «сухие реки». Сильные водополья весной размыли почву, получились Широкие русла, вода в них бурлила и пенилась, но уже в середине лета уменьшилась до ручейков. Страшны были эти пустые речные террасы.
И Мамадыш сказал, томясь далекой заботой:
— Однако нет ли другой дороги для обратного пути?
— Так вы не собираетесь жить в Сибири?
— Да что я, рехнулся! Как только заработаю денег да сыновья подрастут, я тут же поеду обратно. Мне ведь надо вернуть корову, которую забрали у меня за недоимки. Ничего, — сказал он спокойно, — коровка молодая, четыре года… Только бы они хорошо с ней обращались и не вздумали подменить ее… — Он встал, отошел к своей повозке и сел, затихнув.
— Задремал, — сказала жена. — Он, пока мы тут сидим, подремлет, а потом до утра не сомкнет глаз. — Она помолчала, усмехнулась. — Вот он-то уехал со своим товаром на нефтепромыслы, а мы весной остались без крошки хлеба. Дети то в огороде, то в оврагах лазают, коренья грызут, губы коростой покрылись. У самой губы стянуло, голова трясется… хожу целыми днями на пустом гумне, то плачу, то начинаю частокол оправлять, а то лягу на сухом навозе и думаю… нет, ни о чем не думаю, а вот будто жду — умру потихоньку, небольно, и тут всему конец. Вернулся Мамадыш, говорит: зиму как-нибудь перезимуем, потом в Сибирь поедем, я, говорит, машину куплю, так с этой машиной у нас всего будет вдоволь. Он не рассказывал вам про свою машину?
Впервые за многие дни встретился им человек. Это был охотник, казах, он ехал по ковылям, почти скрывающим низкорослую лошадку. На луке седла, нахохленный, сидел сокол. Подъехав, всадник поздоровался, стал звать к себе.
— Ну нет, — сказал Мамадыш, — нам спешить надо. А не найдется ли у тебя немного еды для ребят? Я мог бы и заплатить, если недорого.
— Недорого, — сказал охотник, — ничего не надо. — Наклонившись над притороченным к седлу мешком, охотник извлек из него тушку зайца. Поглядел на Мамадыша, точно спрашивая, возьмет ли тот зайца.
— Давай, чего там, — засмеялся Мамадыш, острый кадык прокатился по всему горлу. — Давай, давай!
Охотник бросил тушку к его ногам. Потом дал еще лепешек и брынзы.
— Эй, — закричал Мамадыш, подзывая жену, — собери поскорей, пока эти вертихвостки не накинулись! Да свари мальчику зайчатины… нет, погоди, дай ему брынзы и лепешку. Ну, глупая!
Вечером на привале варили мясо. Ополоумевшие дети носились по поляне, крича и смеясь. Повеселела и женщина. Мамадыш сидел возле костра и мурлыкал песенку. Песенка была грустная, но говорила о родине, о встрече с нею.
После долгих скитаний в чужом краю
Ты возвращаешься и видишь незнакомку —
А это твоя родина…
Женщина сняла казан с треножника, вынула мясо и стала делить между ребятами. Взрослым налила бульон в жестяные кружки. Мамадышу не понравилась ее расчетливость, и он приказал:
— А ну дай-ножку Мидхату. Ты его кормишь точно котенка, а он мужчина. — И сам взял ножку и дал сыну.
Поев, девочки уснули на траве, мать укрыла их зипуном, а мальчика уложила в повозке и села доедать оставшееся…
Под утро мальчик проснулся с плачем, и в полусне Габдулла слышал, как мать берет его на руки, прикачивает и поет. Песенка была нетревожная, какая-то утренняя, и странно думалось о том, что малышу, должно быть, приятно слышать ее. Он улыбнулся и крепко заснул, но даже во сне слышал утешительную, ласковую эту песенку. И снилась сестра, прежняя, молодая, когда они жили вместе и спали в одной комнате.
И день потом был радостный, легкий. Он шел веселым, широким шагом, далеко позади оставив своих спутников, потом прилег в тени придорожной березы.
Опережая повозку, к нему подбежала женщина.
— Послушай, — сказала она быстрым шепотом, — он умрет. Ради бога… пока еще он жив, не говори ничего мужу…
— С чего вы взяли? Успокойтесь.
— Ах, не надо! — махнула она рукой. — Я же вижу, он умирает. И лекарство этого старикашки не помогло. Ради бога… если даже он умрет, ты не говори мужу сразу. А я… — Тут она встрепенулась, глаза ее странно заблестели. — А я, пожалуй, попробую его утешить. Скажи, ведь мужчине, должно быть, приятно, если его жена должна родить?
Хозяин между тем подвел лошадку к дереву.
— Пожалуй, мы не станем ее распрягать, — сказал он. — Попьем чаю и поедем.
— Хорошо, — сказала жена, — мы поедем, как только попьем
