«В то время он считался «all right»[7] и был в почете, посещал старца и, очевидно, был на большом счету у него, — вспоминал один из участников утренних бдений. — Старец Гавриил позже рассказывал владыке Тихону, что когда Распутин говорил ему, что он собирается в Санкт-Петербург, то старец про себя подумал: «…пропадешь ты в Петербурге, испортишься ты в Петербурге», на что Распутин, словно прочитав его мысли, вслух сказал: «А Бог? А Бог?»
Уберег ли его Бог — это вопрос… Но старцу Гавриилу Григорий Ефимович советовал остерегаться приглашать в гости одного молодого монаха — отца Филиппа. Как оказалось впоследствии, молодой человек страдал манией преследования и в один прекрасный день бросился на гостей старца с ножом…
Лето в петербургских пригородах в том 1904 году выдалось, как никогда, жаркое, на крестьянских огородах и делянках мещан-дачников начисто выгорели огурцы и появились неведомые дотоле, черные, со сморщенными телами, покрытыми редкими волосами, тарантулы.
Несмотря на жару, огородную сушь, воздух оставался сырым и тяжело давил на людей, вызывая кашель. На юге, где-нибудь в Крыму, жара переносилась достаточно легко. В Петербурге — совсем по-другому. Казалось, воздух кипел, бурлил, ошпаривал кожу, как крутой кипяток, перетягивая чем-то тугим горло, не давая свободно дышать.
В один из таких жарких дней в петербургских пригородах появился незнакомец. Он был одет в старые, кое-где уже подранные и неумело заштопанные штаны, в выгоревшую ситцевую рубаху с косым воротником, через плечо у него была перекинута жидкая котомка, в противовес сидору, больно бившему путника по костлявой спине (в сидоре таился его «верный пес» — потертый «кирпич» Евангелия), спереди пристроились связанные за ушки поношенные, со стоптанными каблуками и многочисленными заплатами на союзках сапоги.
Шел этот незнакомец босиком. Чтобы не сбивать ноги, он старался ступать только по раскаленным на солнце шпалам.
Путник зорко оглядывал обочины, поворачивал голову назад, опасаясь, что его может настигнуть поезд, часто останавливался, чтобы отдохнуть и послушать пение птиц, иногда ставил босую ногу на рельсы, замирал на несколько мгновений — слушал дорогу, пытаясь понять, идет по ней скорый или нет. Если чувствовал, что поезд близок, сходил на обочину, на глинистую, пахнущую мазутом тропку, пропускал шумящий состав и вновь забирался на железнодорожный путь.
Вдруг, как из-под земли, на пути странника вырос железнодорожный обходчик — здоровенный ражий детина, в скрипучих сапогах, за голенищами которых были заткнуты два сигнальных флажка — желтый и красный, с серебряной боцманской дудкой за поясом, с противной ухмылкой на пухлых и лоснящихся, будто он вдоволь поел сала, губах.
— Ты знаешь, что по железнодорожным путям ходить запрещено, а? — строго спросил обходчик у босоногого путника.
— Нет, — без особой робости ответил тот, пожав плечами.
— Напрасно, напрасно… Чтоб впредь знал это, возьму-ка я да и отправлю тебя лет этак на десять на Сахалин, тележку с рудой катать, уголек рубить да песни каторжные горланить местным бабам на радость…
— За что? — Удивлению незнакомца не было предела.
— Было бы за что, вообще пристрелил бы, прямо тут же на рельсах, а так — Сахалин — и вся недолга!
— За что? — снова повторил свой вопрос босоногий путник.
Но обходчик его не слышал, а упрямо гнул свое:
— Десять лет отбарабанишь — по путям ходить больше не будешь. Понял? Так-то! А ты вообще кто такой?
— Божий человек.
— Это я вижу — Божий… Дурак, значит, раз сам за себя не отвечаешь. Блаженный… Не хочешь отвечать или не можешь? Что, язык проглотил? Чего молчишь? Отвечать, когда спрашиваю!
Путник молчал. Не драться же ему с ражим обходчиком. Во-первых, тот гораздо здоровее, а во-вторых — железнодорожник при исполнении. Раз при исполнении — значит, власть. А против власти идти — это все равно что плевать против ветра, сам себе навредишь.
Путник приподнял одно плечо, сморщил свое темное, до костей продубленное солнцем лицо.
— Все понятно, — заключил обходчик, — дурак, он и есть дурак. Что с него взять…
Не обременяя себя дальнейшим разговором с путником, он, с интересом поглядывая на незнакомца, неожиданно с размаху — обидно и больно — припечатал его сзади своим мощным сапогом.
Путник охнул, присел и загромыхал под откос, поднимая пыль всей своей костлявой фигурой, теряя заношенные сапоги вместе с тощим сидором.
— И моли Бога, что я тебя на Сахалин не отправил! — повел волосатым пальцем железнодорожный страж.
Путник поднялся, стер с разбитой о камни скулы кровь, сплюнул себе под босые ноги и произнес без особой обиды в голосе:
— Эх ты… Не знаешь еще, что жить тебе осталось десять дней.
— Пошел вон! — еще раз громыхнул басом обходчик. — Тоже мне: пророк нашелся.
…Ровно через десять дней обходчика, неосторожно сунувшегося в утреннем тумане на железнодорожные пути, чтобы понять, идет поезд или нет, сшиб и проволок почти три версты по полотну курьерский состав, идущий из Москвы. Изуродовал он обходчика до неузнаваемости — у того оказались отрезанными обе руки и нога, тело превращено в месиво, череп раскроен до мозга, лица не стало — оно было стесано до костей.
А путник — Григорий Распутин — двинулся дальше. Путь его лежал в столицу.
Вышагивая по почерневшим от времени шпалам, Распутин вспоминал о своих новых знакомых, оказавших ему радушный прием.
Казанские церковные власти, включая отца Антония (Гурийского), ректора духовной академии в Казани, и игумена Хрисанфа (Щетковского), отнеслись к Григорию как к благочестивому и одаренному мирянину. По их рекомендации Григорий, прибывший в Санкт-Петербург в конце 1903 года, был тепло принят епископом Сергием (Страгородским), ректором Санкт-Петербургской духовной академии, много позднее (в 1942 году) ставшим Патриархом Московским и Всея Руси.
Но слухи о Распутине предшествовали его появлению в Петербурге. «Есть еще Божьи люди на свете, — говорил архимандрит Феофан (Быстров), инспектор (а затем — ректор) столичной духовной академии в частной беседе со своим студентом Сергеем Труфановым (в будущем — отец Илиодор). — Такого мужа великого Бог воздвигает для России из далекой Сибири. Недавно оттуда был один почтенный архимандрит и говорил, что есть в Тобольской губернии, в селе Покровском, три благочестивых «брата»: Илья, Николай и Григорий. Сидели как-то эти три брата в одной избе, горько печалились о том, что Господь не посылает людям благословенного дождя на землю… Григорий встал… помолился и твердо произнес: «Три месяца, до самого Покрова, не будет дождя!» Так и случилось. Дождя не было, и люди плакали от неурожая… Вот вам и Илья-пророк, заключивший небо на три года».
