Но тот продолжал молчать, рассеянно глядя в угол: видимо, они тоже заранее условились, кому начинать разговор.
Кашлянув, Агеев сурово произнес:
— Войсковому правительству стало известно, как несколько казачьих частей созвали самовольно в Каменской съезд, поддались агитации большевиков. Ревком считает себя верховной властью на Дону, а законное правительство объявил вне закона. Вы недавно выпустили листовку, призывающую казаков к братоубийственной войне.
И стал костить большевиков направо и налево, со спокойного тона перешел на наглый, надменный. По лицу забегали бурые пятна гнева.
— Ревком сам боится казаков, а потому напустил в Каменскую разные большевистские отряды. Завели переписку с Лениным, просите у него денег, оружия! — гневно бросал Агеев.
— Разрешите, разрешите, — перебил нетерпеливо Подтелков. Но Агеев протестующе махнул рукой.
— Войсковое правительство обсудило ваш неказачий поступок, решило указать на заблуждение и договориться по-мирному, не проливая братской крови.
— Разрешите! — Подтелков вскочил, решительно выпрямился. — Я все объясню. Вы спрашиваете, чего мы хотим? Извольте! Это атаман Каледин и все вы неказачью политику ведете! Это вы развязываете братоубийственную войну! По-вашему, это казачья политика, чтобы казака опять, как в пятом году, посылать убивать рабочих, сажать им на шею буржуев, которых вы в Новочеркасске пригрели. За то, что отцы-звери убивают своих сынов, стоящих за большевиков, жаловать их урядниками, вешать им медали — по-казачьи это? Ваши есаулы Чернецов, Лазарев расстреливают десятками, сотнями шахтеров, измываются над крестьянами — это по-казачьи? А мы за трудовой народ! Вместе с трудовым народом гибли в окопах, вместе и новую жизнь добывать будем... Если вы за народ, откажитесь от власти, передайте ее народу, и никакой братоубийственной войны не будет.
Горячились, доказывая каждый свою правоту. Много раз Кудинов выходил в коридор, советовался с Щаденко, и тот, оживленно жестикулируя, разъяснял бессмысленность затеянного маскарада.
А спор все продолжался. Выступил Кривошлыков, ему возражал Бирюков. Десятки раз вскакивал и, возмущенно бася своим могучим голосом, парировал наскоки противника возмущенный Подтелков. И только когда, коптя, испуганно замигали лампы, досасывая остатки керосина, а за окном забрезжил январский рассвет, обе стороны решили прекратить бесполезные переговоры. Хитрый, рассудительный Агеев сам внес это предложение. В конце концов, думал он, ночь потрачена не зря. Подготовлена почва для того, чтобы заманить ревкомовцев в Новочеркасск.
— Надеюсь, мы ссориться не будем? — устало улыбаясь, спросил Агеев у Подтелкова. — Наш перерыв связан с разногласиями. Разойдемся, успокоимся, улягутся страсти — и все обдумаем, чтобы собраться снова.
Подтелков неопределенно пожал плечами:
— Ревком не возражает против мирного разрешения возникшего конфликта. Мы всегда выступали против гражданской войны.
— Вот и прекрасно! — подхватил живо Агеев. — Значит, переговоры прерываются временно и будут скоро продолжены. Я предлагаю встретиться в Новочеркасске, так сказать, в центре, где мы могли бы успешнее разрешить все разногласия. Там могут присутствовать все члены правительства, сам атаман.
Агеев говорил наигранно спокойным тоном, но в голосе словно звучал вызов: «Если вы уж такие храбрецы — от имени всего казачества выступаете, власть взяли, — то посмотрим, хватит ли у вас смелости явиться в столицу Дона!»
Понимая это, Подтелков решительно отрезал:
— Когда вы прикажете прибыть в Новочеркасск?
— Дата вашего приезда требует согласования.
— Донревком готов для переговоров в Новочеркасске.
А в коридоре Щаденко решительно требовал прекратить эту говорильню и ни в коем случае не соглашаться на поездку.
— Это безумие, пустые надежды! — горячился он. — Перемирия никакого не может быть! Неужто не понятно, чего хочет Каледин?
Проводив делегатов, Подтелков вступил в спор.
— Ну ты, брат, сгущаешь краски, — заявил он, — я тоже не против применения силы, где она необходима, но зачем же искусственно разжигать гражданскую войну? Мало тебе крови?
В голове Подтелкова глубоко сидела идея о братской казачьей солидарности, возможности договориться с врагами революции мирным путем. Как известно, много позже ему пришлось поплатиться жизнью за эту слепую веру.
Вскоре делегация ВРК — Подтелков, Кривошлыков, Кудинов, Лагутин, Скачков — отправилась в Новочеркасск.
Как и следовало ожидать, переговоры ничего не дали. Выманив к себе руководителей комитета, Каледин, конечно, не расправился с ними, как советовали ему другие белогвардейцы, не желая навлекать на себя возмущение казаков. Но он поручил это сделать Чернецову. Затеяв переговоры, атаман двинул отряд головорезов на Каменскую.
Делегация Ревкома возвращалась в станицу под орудийный гул и частые очереди пулеметов: наспех сколоченные отряды Красной гвардии уже вели неравный бой с чернецовцами на подступах к Каменской.
Сдерживая натиск пьяных карателей, жиденькие цепи красногвардейцев пятились к окраинам станицы. Пришлось, погрузив все имущество Донревкома в вагоны, оставить Каменскую и отойти на Миллерово. В пути удалось сколотить надежный отряд, который и остановил врага, а потом погнал его назад. Через неделю красногвардейцы заняли Каменскую.
После освобождения станицы от чернецовцев я по заданию Донревкома выехал в родные края. Там с помощью местных коммунистов мне предстояло срочно заняться организацией отрядов Красной гвардии.
Вот они, родные, до боли любимые места. Под бугром беспорядочно раскиданные белые хаты хутора Лукичева и среди них одна, которую я мог узнать с закрытыми глазами, — наша хата. Серенькие, знакомые с детства, огороженные плетнями дворы, сгорбившиеся под тяжестью времени колодезные журавли, старая церковь на обочине пыльной дороги...
Где оно, мое горькое детство? Трудное, беспокойное, наполненное заботами детство обыкновенного хуторского мальчика из большой семьи крестьянина-батрака. Где выгон за хутором, протоптанные копытцами телят пыльные тропки и мои вихрастые друзья? Где илистый, заросший осокой ручеек, в котором мы ловили рубахами в жаркий полдень плотву, полоскались в его грязно-зеленой воде?
Отсюда, из милого сердцу Лукичева, двенадцатилетним мальчонкой ушел я с тощей холщовой сумкой в страшный и непонятный мне мир. Кажется, все это было вчера.
Кажется, но если посмотришь на себя, с грустью скажешь: постарел! На плечах серая солдатская шинель с погонами подпрапорщика, на груди два георгиевских креста и медали. Позади бескрайние степные дороги Дона, тяжкий путь солдатчины, окопы, война, кровь.
