Что-то теперь ждет меня в родном хуторе, взбудораженном революцией?
А Лукичев и впрямь гудел, как улей. Куда делись его спокойствие, былая степная сонливость?
В воскресный день, как и всегда, рано поплыл над куренями перезвон колокола. После окончания службы священник повел всех прихожан в школу. Здесь за столом сидели полковник Поливанов, атаман станицы Ново-Донецкой Минаев и незнакомый мужчина, одетый в кожаную тужурку, с военной выправкой и золотыми кольцами на руках.
Когда уселись, угомонились, к столу подошел священник.
— Православные! — обратился он спокойным певучим голосом. — Тяжкое время переживает наше многострадальное отечество. Чужеземные враги топчут русскую землю, наши нивы, надругаются над святынями православной церкви. Имя тем врагам — германцы. Но есть, появились другие враги. Они живут в нашем отчем доме, носят русское имя, а сеют смуту и ссору в сердцах людей. Сейчас господин полковник и господин представитель власти все пояснят вам. Я призываю вас верить им!
В притихшем зале — ни шороха. Только слышно, как простучали каблуками начищенные до блеска сапоги Поливанова, приглушенно звякнули шпоры.
И речь свою полковник начал так, чтобы не расплескать эту благоговейную тишину, внимание послушных прихожан, — начал спокойным, размеренным баском.
— Братья, друзья мои, к вам обращаюсь я, уповая на вашу преданность родине и Войсковому правительству:
Слушали внимательно, чинно. Внушительный вид, большая с серебристым ежиком голова, кустистые брови оратора невольно завораживали, внушали уважение. Сказывалось и прошлое: кто в хуторе да и во всей округе не знал самого богатого и влиятельного человека — помещика Поливанова, кто не ломал перед ним шапки! Но вот по рядам зашелестел приглушенный шепот, головы закачались, загремели стулья. Господин полковник коснулся старой, незаживающей крестьянской раны — заговорил о земле. Бас его крепчает с каждым мгновением, лицо багровеет, длинные беспокойные руки не находят места.
— Безобразия надо прекратить! — кричит он. — Мы не должны отбирать помещичьи земли, грабить чужое добро. Крестьянские комитеты распустить, а смутьянов-большевиков арестовать! Все, что взято у помещика Шаповалова, у моего отца — Поливанова, возвратить! Выберем законное правительство через Учредительное собрание — оно и помирит всех. Верьте мне: я ваш человек, вы знаете меня не один год! Я и отец мой всегда делали только хорошее.
— А шкуры с нас кто драл? — выкрикнули разом из коридора.
Это спрашивали солдаты-фронтовики.
Садиться им негде, и они стайкой теснились у входа. Их поддержали другие, но Поливанов продолжал речь, словно не слышал возгласа.
В школу подходили все новые и новые группы хуторян. Небольшие классы, коридоры оказались плотно набитыми людьми. Вместе с несколькими фронтовиками мы протолкались поближе и стали в сторонке. За Поливановым выступил атаман Минаев. У этого голосок тонкий, визгливый.
— Не надо кровь понапрасну проливать! Большевики — безбожники, они хотят поссорить нас, казаков, с вами, мужиками.
Стоявший рядом фронтовик Яловой толкнул меня, возмутился:
— Вот заливает! Брешет и не краснеет!
— А ты скажи, — зло бросил молодой казак, обращаясь к Минаеву, — тебе-то приходилось видеть большевиков?
— Конешное дело, видел, только вот не мастак говорить я.
— А тут красоты не надо: правду нам подавай, она сама за себя скажет!
И только Яловой поднял руку, прося слова, сзади зашумели, понеслись голоса:
— Тесно в школе, давай на площадь!
— Айда митинговать к церкви!
За столом зашушукались. Потом объявили: собрание переносится на площадь.
Кто-то догадливый ударил в церковный колокол, и народ пошел гуртом. Представители власти растерялись: такого они не ожидали. Во что это выльется?
А площадь словно ширилась, гудела многоголосым хором. На тесной, наспех сколоченной трибуне — Яловой. Мнет шапку, гладит, волнуясь, копну слежавшихся волос.
— Я, друзья-товарищи, не большевик, но мне зазорно слышать такие речи про них. Большевики — такие же люди, как и мы... и глаза у них такие... и рогов нету. Брешет на этот счет господин атаман! Сам своими глазелками видел.
— Со страху атаману померещилось!
Крики одобрения подбодрили Ялового — и он громко закончил речь:
— Большевики правду кажуть! Землю надо брать и делить!
На трибуне — представитель власти, в кожанке. Выпятив узкую грудь, потрясает тонкими, жилистыми руками.
— Мы, меньшевики, за народ. Правительство Каледина послало меня к вам с великой миссией. Мы должны покончить с комитетчиками. Тот, кто уже взял помещичью землю, пусть откажется и вернет ее хозяевам, иначе будем вынуждены вызвать для наведения порядка вооруженных казаков.
Последние его слова тонут в гневных выкриках площади, которую теперь не узнать: она бурлит, волнуется, полнится многоголосым шумом.
— Арестовать нас собираетесь?!
— Опять казак», как в пятом году, плетками пороть будут?!
— До-о-о-ло-й!!!
Меньшевик пытался еще что-то сказать, но ему не дали. Крики заглушали его истеричный, сорванный голос. Человечек, скомкав речь, отошел в сторону.
Теперь над толпой взлетели десятки рук — просят слова. По возбужденным, разгоряченным лицам вижу: пора выступить, сказать, иначе весь заряд уйдет на выкрики.
Воспользовавшись заминкой на трибуне, решительно расталкиваю толпу и выбираюсь вперед. Поднял руку. Сзади слышу крики:
— Не давать ему слова!
— Все ихние да ихние говорят, а нашим рот закрывают!
Мысленно ругнул себя, почему не снял погоны? Там, в пути, они требовались, поскольку кругом казачьи станицы, а здесь? Ясно: народ ненавидит золотопогонников, и это может помешать мне.
Заминка прошла, и Поливанов водит глазами по лесу рук, ища, видимо, кому бы дать слово из своих.
Вижу, как, заметив мою руку, блеснули надеждой глаза полковника. Еще бы — подпрапорщик, с крестами, — уж он-то скажет!
Несмотря на все протесты, Поливанов предоставляет мне слово. Поднимаясь на трибуну, слышу удивленные возгласы:
— Так это ж сын Павла Яковлевича! Неужто переметнулся на сторону богатеев?
Священник, угодливо улыбаясь, посторонился, уступая место, представитель власти на лету поймал мою руку, жмет холодными костяшками, бормочет слова одобрения.
С трибуны площадь, словно на ладони: кипит, бурлит. Сотни пар глаз. Одни смотрят на меня с надеждой, ласковые, другие — недоумевающие, с холодком недоверия. И все ждут.
Признаюсь, много раз приходилось мне выступать перед самой различной аудиторией, испытывать самые противоречивые чувства, волноваться, но никогда не переживал такого, как в тот памятный день. Пожалуй, тогда впервые понял, как велика ответственность человека, который говорит с народом, несет ему слова великой правды — правды партии Ленина. Словно сквозь туман, увидел сотни лиц, почти физически ощутил ожидание, которым наполнена толпа. Поборов волнение, сделал шаг вперед и обратился к землякам с задушевным словом:
