- Эй, вы, шалашовки, гумозницы, курвы и т.д. - а ну, собирайся в баню, пока ребра целы! Пулей вылетай!…
На него тоже орали. Но уже не так зло, даже с ухмылками. Отругивались.
Я стал ему вторить, пытался зубоскалить, так как не мог себя заставить «оттягивать» матерно. Женщины в конце концов пошли. Но в тот вечер я твердо решил, что не останусь пом-побыта, буду срочно искать замену.
Октябрь наступил дождливый, холодный. Вечерами я трясся от озноба. Головные боли не утихали даже после утроенных порций пирамидона. Соседи по нарам жаловались, что я ночью кричу, ругаюсь, разговариваю по-немецки. По утрам трудно было заставить себя встать. И наконец наступило такое утро, когда боль, сверлившая во лбу и скулах, почти ослепила. Шатаясь, цепляясь за стены, я ощупью дошел до уборной, но уже не мог добраться до столовой, чтобы позавтракать, и с помощью дневального - болтливого, мокроносого старика, поплелся в санчасть. Измерили температуру - больше 39. Нина осмотрела, выслушала и нахмурилась:
- Болезней у тебя целый набор, вагон и маленькая тележка. Пеллагра, гайморит, кишечник вконец испорчен и ко всему еще сильная простуда. Теперь уж ты отделаешься от помпо-бытства. Я могла бы тебя положить к нам в стационар. Но это можно только на малое время, а потом либо опять на старое место, либо похуже… Поэтому я пущу тебя по ОСИ… Завтра как раз уходит этап в больницу, там хорошие старые врачи, там питание лучше и режим легче. Там действует ОСИ - Общество Спасения Интеллигенции. Это один москвич-инженер так назвал наших лагерных медиков. Шутка, конечно, ты не вздумай повторять, а то какой-нибудь гад-наседка подхватит, могут сразу дело намотать. Шутка шуткой, но мы же понимаем друг друга… Я врач - обязана всех лечить и лечу на совесть. Как с начальником цапаюсь, ты сам видел. У меня от его словесности в ушах гадко, каждый раз прочистить, промыть хочется, будто на самом деле грязь… Но я ему не уступаю и не уступлю ни одного доходяги. Завтра отправлю в больницу тридцать четыре, с тобой будет тридцать пять человек. С другой стороны, я же не Бог, не солнышко ясное, не могу всем одинаково светить. Для всех делаю то, что положено, что обязана, а для некоторых - побольше, сверх нормы, как говорят, «через не могу». Одно дело бандит, ворюга, полицай - руки в крови по локоть, или какой-нибудь барыга, хапуга, спекулянт, который на чужом голоде жировал, другое дело - такие, как Збых, как мой Коля, как ты. Когда я сразу вижу - хороший человек, честный, интеллигентный, и вообще ценный для Родины, для общества или для науки и тому подобное. И не одна я так думаю, а еще другие товарищи - есть и врачи, и некоторые толковые придурки, и даже кое-кто из начальства. Вот про всех нас тот шутник и сказал - ОСИ.
Два дня я лежал в бараке. Еду из столовой мне приносил дневальный - бестолковый, хлопотливый старик. Во время оккупации он работал помощником бургомистра в Брянской области. Жильцы нашего барака, ссорясь, называли его полицаем. Передо мной он унизительно заискивал и даже пытался величать гражданином майором. В тот вечер он взялся посушить мои сапоги. Наутро один оказался «пригоревшим», головка ссохлась, надеть было невозможно. Я чуть не заплакал от отчаяния, через несколько часов должен собираться этап в больницу - как, откуда раздобыть обувь? Обессиленный настолько, что не мог даже отлупить как следует хныкавшего от страха дневального, я надавал ему тычков и пригрозил убить, если срочно не найдет, что обуть. Он плакал, клялся, божился, убежал трусцой и вскоре вернулся, шумно торжествующий - принес пару стеганых бахил с калошами, старых, но, в общем, целых и мне по ноге. Весь день он лопотал, рассказывая каждому входящему, каким чудом раздобыл их у сапожников, как торговался - отдал весь свой табак и хлеб и еще что-то. К вечеру он уже чувствовал себя моим благодетелем и даже выклянчил табаку.
Этап на больницу строился у вахты уже затемно. Шел дождь со снегом. Я кутался в бушлат, полученный взамен проданной шинели, обмотал горло полотенцем. Фельдшер Коля принес мне шапку - засаленный матерчатый треух - и на прощание забинтовал голову, наложив побольше ваты на лоб и скулы, чтоб грело. Весь мой багаж умещался в маленьком холщовом мешке: четверть буханки хлеба, пара луковиц, деревянная ложка и тряпье - остатки армейского белья, изодранного и «пережаренного», которые я сохранял для «носовых платков» и портянок.
У самой вахты конвоиры и надзиратели начали проверять выбывающих.
Начальственный хриплый тенор распоряжался:
- Сдать имущество лагпункта. Белье казенное можно только, если своего нет. И чтоб не больше одной пары, той, что на тебе. Одеяла, простыни - все сдать… Ботинки только те, что носишь, если своих нет… Проверить все чемоданы и сидоры. Кто на себя лишнее надел - снимай сразу…
Начался обыск под дождем и снегом. Чемоданы, сундучки, мешки вытряхивали прямо в грязь, конвоиры перебирали вещи, выхватывали то, что им казалось подходящим. Обыскиваемые кто кричал, кто жалобно упрашивал…
- Что вы делаете? Здесь же больные…
- Раз-го-оры! Работать - больные, а жрать - здоровые…
- Так это ж моя одежа з дому… гражданин начальник, что ж это такое… Это ж моя одежа… пинжак… штаны жена прислала з дому.
- Молчи, падло! Ты ж в больницу едешь, там оденут.
- Деревянный бушлат ему, а не пиджак.
- Ой, ой, что ж вы делаете? Ой, Боже мой, последнее забирают.
- Це ж мое власне… не маете права… Я жалиться буду, це моя сорочка. Бона ж гаптована, таких тут немае.
Выкрики. - Стоны. - Скулящие жалобы. - Плач. - Конвоиры орут, матерят. - Арестанты ругаются вполголоса.
- Грабят сволочи, ни стыда, ни совести. Прав нет, а кому скажешь? Издеваются над больными.
Истерически завопила женщина: «Не дам… Это мое…» Один из конвоиров деловито сказал другому:
- Ты прохаря найди. Тут прохаря должны быть хромовые.
Через ряд передо мной стоял высокий старик, закутанный, замотанный платком поверх шапки и пальто. Он, видимо, не слышал или не понял распоряжений. Двое конвоиров выхватили у него рюкзак и начали разматывать платок. Он испуганно забормотал:
- За что? За что? Я же ничего. Тогда и я стал кричать:
- Где начальник лагеря? Требую начальника лагеря. Это произвол, беззаконие, издевательство над больными. Над советскими законами. Где начальник лагеря? Это не обыск, а грабеж.
Сзади кто-то испуганно:
- Не надо… не заводись… Они ж убить могут… Какие тут законы?… Не надо…
Подскочил коренастый, в шапке, сбившейся набекрень, с автоматом поперек груди. В слепящем свете фонарей вахты - маленькие, злобно блестящие глаза, оскаленные зубы, очень белые, ровные - юношеские.
