20.11. Вот так номер! Я, так и не дождавшись адвоката, с утра приготовился к суду, не ем, не пью от волнения, сижу, как на иголках и час, и другой, и третий… Наконец под вечер сообщают: «Суд перенесен на 15-е декабря». Ни мотивов переноса, ни вообще каких-либо объяснений – лаконизм предельный. И здорово – сообщили вечером дня предполагаемого суда. Пусть, де, потомятся ожиданием.
Эта пара дней полна у меня всяких событий. Вчера перевели меня в 239-ю камеру, вторую с края на 6-м этаже. В камере я обнаружил чернявого парня хлыщеватой наружности – Белкина Виктора. Он тут же поведал мне свою историю и стало мне скучно. 4 года отсидел в колонии для малолеток, с год пробыл на воле и получил червонец за изнасилование несовершеннолетней. Ныне ему 21 год, сидит по последнему приговору около 2 лет. Ленинградец. Отец – экс-прокурор, со связями; мать… «мать у меня такая ушлая, в торговле работает, – живем – во! Хотели ее привлечь к суду за подкуп и угрозы потерпевшей, когда бы не батя – не отвертеться ей». Батя спасал его не единожды, хотя и «осел». «Притащили меня в милицию, а начальник ее с моим батей вась-вась. Ну я вижу, – мне торч, говорю ему – дай, пахану брякну. Вали, говорит. Звоню: так, мол, и так – что делать? А он мне вместо того, чтобы, дескать, все отрицай, кричит: говори, что по ее согласию. А она ведь малолетка. Уж батя потом на все пружины жал, чтобы хоть до червонца срок сбить. Ну ништяк – сейчас они с мамашей обкатывают потерпевшую и ее старуху, чтобы они помиловку написали. Я тоже ее матери пишу: дескать, люблю и женюсь. Вроде клюнула». Сюда его привезли 2-го сентября – как и Салтыкова (целую партию их что ли забросили?) – свидетелем по делу о досрочном освобождении из лагеря за взятки. Навязчив, болтлив, шумен всячески… – вот это мне подарочек! Лучше бы я с Салтыковым сидел – мы с ним и словом не перекинулись за последние две недели.
Но этого хлопца я быстро поставлю на место, благо опыт у меня большой, даже и кулачный, – к тому же есть и чисто формальные зацепки: в лагере он работал художником, т.е. на сучьей должности, да и здесь в качестве свидетеля… Но сначала попытаюсь ужиться с ним по-хорошему, а то опять хрен на редьку сменяешь.
21.11. Белкин с упоением читал письмо к матери «потерпевшей», как он неизменно называет свою жертву. Цветистый лакейский стиль. После принялся за составление послания к какой-то Вале – «заочнице», которую он атакует вот уже месяца два. Увидел ее фотографию в газете и теперь приглашает к любви. Поиск «заочниц» для многих уголовников занятие, поглощающее массу времени и энергии. Обычная цель: вырвать посылку и заманить на свидание. Последнее по закону хоть и не разрешается, но лагерное начальство, а, следовательно, и сотрудничающие с ним заключенные, с законом запанибрата. На мой вопрос, как же он отправит 2 письма (ему положено одно в месяц), похвалился, что следователь сам отсылает его письма – без счета. Проговаривается по молодости или фанфаронствует?
22.11. Пришла в голову одна мысль. Как реализовать? Через адвоката исключено – когда я с ним в единственную нашу встречу tete-a-tete заговорил на какую-то, с его точки зрения, скользковатую тему, он так недвусмысленно взглянул на стену со штепсельными розетками, что я понял, что он вполне приспособился к жизни в этой стране. Записку он, конечно, не возьмет, да и раздевают меня догола перед встречей с ним. Разве что во время суда удастся как-нибудь шепнуть Юрке. Обвинение нас в измене родине строится на уверенности – ничем, разумеется, не подтвержденной, – что мы стали бы вести себя враждебно по отношению к советскому государству, представься нам к тому возможность. В качестве одного из доказательств, что я не одержим никакими политическими амбициями, я могу сказать, что собирался, оказавшись в капиталистическом аду, первым делом добиваться разрешения на выезд за границу моей матери. Это правда. Но, во-первых, я решил вообще ничего не говорить, а во-вторых, мне никакие доказательства не помогут: браки, как известно, заключаются на небесах, а приговоры по такого рода делам, как наше, выносятся в Москве. Но Юрке или Алику[3], а то и обоим сразу, этот довод может пригодиться. Не на суде – вышеприведенный сымпровизированный афоризм касается всех подсудимых, – а позже, если доживем до пересмотра дела. Суд же, я уверен, даст им под завязку – хотя по справедливости Алик, например, должен бы получить меньше всех, – ведь они единственные неевреи на скамье подсудимых. Вот за их счет и будет еще раз заявлено миру об отсутствии в СССР дискриминации. Кстати, меня могут тоже русским объявить – ведь нам с Дымшицем дадут, конечно, поровну: один еврей, один русский. Я просил во время следствия затребовать мои заявления в струнинскую городскую милицию о замене паспорта с внесением поправки в графу о национальности. Мне, разумеется, отказали – т.е. и в милиции, и во время следствия. А теперь убеждай суд, что человек – fifty-fifty – имеет право на восприятие себя в качестве еврея, хотя бы первоначально он и был официально зарегистрирован как русский. Начальник милиции сказал: «Чудеса. Впервые встречаю такое. Из евреев в русские – понятно, а наоборот…? Не могу разрешить, пиши в Москву…» Ничем не прикрытая ассимиляционная установка – в русские пожалуйста (но при этом очень важно, чтобы те, кому следует, все же знали, кто ты на самом деле по крови), в евреи – ни-ни.
23.11. Тоталитарному государству малопригодна почва стран, где характерной чертой нации является отделение светских интересов от религиозных. Деспотия любит характеры цельные, мономанические. *** Самое, возможно, печальное (какое там печальное? – мучительное) в положении зека это вынужденный контакт со всяким дерьмом – в том числе и с дерьмом, имеющим власть и любящим командовать. В 64 г. меня, помню, преследовал некий майор Ермаков, спесивый, к месту и не к месту сообщавший, что он окончил филологический факультет в Саранске. Раз у нас вышел такой разговор. «За что вы лишили меня переписки с родственниками?» «За непосещение политзанятий. Почему не посещаете?» «Они мне не нужны – вот и не посещаю». «Не нужны или, может скучны?» «И то, и другое». «Мало ли что? Мне тоже не всегда весело, но я считаю…» «Вы, видно, привыкли к компромиссам, а я стараюсь не приучаться к ним». «Что такое? – возмутился он. – Я принципиально бескомпромиссный человек. Вот например, как услышал я в первый раз в школе: сколько будет, если отнять от двух три? – ушам своим не поверил. Как это можно от двух три? И ни в школе, ни в университете, ни сейчас я итого не принимаю – не понимаю и не принимаю. Вот это я считаю бескомпромиссностью!» Был он великий тупица, но, в отличие от большинства лагерных работников, не очень охоч на откровенное иезуитство. И в некотором смысле он действительно был человеком принципиальным: если кому-то говорил, что упечет в тюрьму, то, как тот ни вертись, как ни лезь из кожи вон, он-таки доводил его до какого-нибудь эксцесса и, проморив с полгода в изоляторе, отправлял в тюрьму.
