Работает с ним Твен.[21] Перед Луисом поставлена задача: подобрать группу источников, которые могли бы помочь нам в получении информации по немецкой колонии и по вопросам, изложенным в последнем указании Центра № 26-с.
В целях выполнения поставленных перед Луисом задач прошу вашей санкции на предоставление ему возможности проведения самостоятельных вербовок.
С характеризующими данными кандидатов на вербовку ознакомлены.
Лука.[22]
Прочитав шифровку, Фитин вызвал Г. Б. Овакимяна и показал ему телеграмму:
— Какое решение будем принимать, Гайк Бадалович?
Ознакомившись с содержанием документа, бывший резидент в Нью-Йорке восторженно заметил:
— С Луисом я знаком. У меня о нем сложилось самое благоприятное впечатление. Это во всех отношениях наш человек. Ему можно верить.
— Одно дело верить и совсем другое вменять ему функции вербовщика. Обычно этим делом занимаются кадровые разведчики…
— Я понимаю. Но в порядке исключения, когда по соображениям конспирации невозможно было подойти к интересующему разведку лицу, мы все же иногда поручали вербовки и нашим надежным агентам из числа иностранцев. Возьмите того же Либерала, Звука или Блерио. Они же завербовали для нас много прекрасных агентов.
Фитин на некоторое время задумался, потом сказал:
— Хорошо, Гайк Бадалович, ваша точка зрения мне ясна. Но чтобы иметь собственное мнение о Луисе и окончательно определиться, может ли он выступать в роли вербовщика, прошу подготовить и доложить мне справку-характеристику на него.
— Ясно, Павел Михайлович. Разрешите идти?
— Да, пожалуйста.
Через четверть часа в кабинет Фитина заглянул Квасников.
— Можно, товарищ генерал?
— Вы по какому вопросу?
— Овакимян сказал, что вы просили доложить данные на Луиса?
— Да, я просил подготовить справку-характеристику!
— Она готова.
— Так быстро? — Фитин жестом пригласил Квасникова к столу.
Тот подал ему тоненькую папку. Фитин раскрыл ее и начал читать:
«Коэн Моррис, тысяча девятьсот десятого года рождения. Американец. Холост. Служащий. Член Компартии США. Привлечен к сотрудничеству в 1938 году на идейной основе…»
Дочитав до конца, Фитин поднял на Квасникова взгляд:
— Должен сказать, документ неплохой получился. Но мне хотелось бы познакомиться и с личным делом Луиса…
Так же оперативно было доложено начальнику разведки и дело № 13 676. Оно начиналось с автобиографии, написанной от руки на английском языке, далее шел отпечатанный на машинке и заверенный неразборчивой подписью перевод текста. Это было короткое эссе, подготовленное самим Луисом:
Мои родители — эмигранты. Мать родом из Вильно, отец из местечка Таращи, что под Киевом. Живут они в Нью-Йорке, в районе Гарлема, на Ист-Сайде. В доме у нас часто собирались выходцы из России и Украины и слушали привезенные с собой пластинки, пели народные песни, по праздникам устраивали балы, на которых танцевали польку и гопак. Но больше всего мне запомнились их рассказы о неведомой мне стране — России. Всякий раз, как только они начинали вспоминать о ней, у меня возникало желание хоть одним глазом увидеть родину моих предков. Это желание с возрастом еще больше укреплялось.
Россия в самом деле была не похожа ни на какую другую страну, она являла собой эталон нового, справедливого общества, и потому многие обращали к ней свои взоры. Да и как было не обращать, если весь Запад впадал в состояние глубочайшей экономической депрессии, а юная Русь набирала обороты, смело приступала к осуществлению геркулесовского плана первой пятилетки. Советский Союз был привлекателен для меня еще и потому, что в нем всем предоставлялась работа, а у нас, в Америке, наоборот, процветала безработица. Поэтому, как и многими другими мыслящими людьми Запада, мною в те годы тоже сильно владели идеи социализма, воплощавшиеся в активном строительстве самого свободного общества.
В 1933 году я вступил в Лигу коммунистической молодежи Иллинойского университета, но вскоре был исключен из него за распространение политических листовок, которые мы печатали по ночам, а расклеивали рано утром. В Нью-Йорк я вернулся членом Компартии США. Экономический кризис в тот период начинал уже спадать, но безработица достигала почти 17 миллионов человек. Трудоустроиться где-либо было практически невозможно, однако товарищи по партии нашли мне временную работу — распространение прогрессивных газет и журналов — за пятнадцать долларов в неделю. Потом устроился наборщиком в типографию, работал слесарем на машиностроительном заводе, был служащим в одном из отелей Нью-Йорка.
Тридцать шестой год. Это было время митингов и демонстраций в поддержку республиканской Испании. В Америке, как и во всем мире, шла поляризация сил: с одной стороны — силы мира, прогресса и демократии, с другой — приверженцы реакции, угнетения и тирании. Каждому надлежало тогда сделать выбор: на чьей он стороне? У меня иного выбора, чем добровольно встать на защиту Республики, быть не могло: это соответствовало моим политическим убеждениям. На митинге в Мэдисон-сквер-гарден я, не задумываясь, в числе первых подал заявление о вступлении в Интернациональную бригаду имени Авраама Линкольна…
* * *
В конце 1937 года в одном из сражений при Фуэнтес де Эбро политкомиссар из батальона Маккензи-Панино американец Моррис Коэн, числившийся в списках как Израэль Олтман, был ранен в обе ноги и направлен в барселонский госпиталь.
После выздоровления его пригласили в соседнее с госпиталем двухэтажное здание, окруженное со всех сторон высокой каменной стеной. Когда-то это была вилла богатого испанского аристократа из Сарагосы, теперь в ней размещалась разведывательно-диверсионная школа республиканской армии. На контрольнопропускном пункте его встретил высокий, атлетического сложения мужчина с перебитым носом и короткими седыми усами. Он был в оливкового цвета френче без погон и без каких-либо опознавательных нашивок.
По пути в здание разведшколы, располагавшееся в глубине сада, он сообщил Олтману на прекрасном английском языке с легким американским акцентом о том, что у них обучаются представители двенадцати стран, в том числе и США, что он, Олтман, в связи с перенесенным ранением тоже рекомендован командованием Интернациональной бригады имени Авраама Линкольна в эту школу.
— Спасибо, компаньеро… — Олтман запнулся и вопросительно посмотрел на собеседника: — Простите, как мне вас теперь называть?
— Зовите меня просто — Браун…