В этом же старинном, просторном доме в Путинках поселился и брат Ивана Алексеевича, сенатор Лев Алексеевич Яковлев, имевший придворное звание камергера. В недавнем прошлом Лев Алексеевич был видным дипломатом.
Москва тех лет превратилась как бы в огромную строительную площадку и возрождалась из руин и пепла с необыкновенной быстротою. Чинились взорванные французами при отступлении кремлевские стены и башни — Никольская, Собакина, Арсенальная и другие. Расширилась и очистилась Красная площадь — там засыпали старый Алевизов ров и убрали ненужные мосты к Спасской, Никольской и Константино-Еленинской башням.
Против Сенатской башни Кремля, спиною к Торговым рядам, воздвигли памятник героям освобождения Москвы от поляков в 1612 году, Минину и Пожарскому. Это была первая в Москве городская скульптура, и народ понимал ее как памятник победы над иноплеменниками в двух войнах.
Возник Александровский сад над взятой в трубу Неглинною рекою. Интересно задуманный Манеж (строил его инженер Бетанкур) украсил сразу две улицы — Моховую и Неглинную. Классическое здание Манежа протянулось вдоль Александровского сада между выходами к нему двух улиц — Большой Никитской и Воздвиженки. Оперный Большой театр получил свой великолепный фасад с колоннадой и колесницей по проекту Бове, а Тверскую улицу уже в начале 30-х годов завершила и как бы приподняла великолепная Триумфальная арка в честь побед российского оружия.
Задуман и заложен был необыкновенный храм на Воробьевых горах по смелому проекту молодого зодчего Александра Лаврентьевича Витберга… Впоследствии недобрая судьба при недобрых обстоятельствах свела с ним в Вятке Александра Герцена…
И пока сотни, тысячи новых дворянских и купеческих особняков грибоедовской Москвы сооружались в той уютной и красивой манере, что получила потом широкое признание под именем московского ампира, семейство Яковлевых зажило в одном из таких зданий в Путинках, обычной, беспечной жизнью богатых и праздных московских господ…
Детство Герцена-Искандера приходится на те ранние годы XIX века, о которых Лев Толстой сказал: «Времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий[2], которых так много развелось в наше время, — те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или в карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики: и бублики, — когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи[3], когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и с другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков; когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света — наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных…»[4]
Звали мальчика в родительском доме Шушкой. Рос он одиноко, баловнем, малейшее противоречие выводило его из себя. Игрушек у него бывала пропасть, большей частью дорогих. Имелась у него, например, французская заводная кухня, где целая толпа поваров и поварят пекла, рубила секачами котлеты, украшала блюда зеленью. Чтобы узнать, как это устроено, Шушка разломал заднюю стенку кухни, вытащил заводные пружины, и все повара замерли навсегда. Успокоился на том и Шушка.
Сумрачный глава дома, Иван Алексеевич, рано заметил в сыне черты большой одаренности. По-своему он очень любил Шушку и каждый вечер приходил в детскую провожать мальчика ко сну, попыхивая короткой своей трубкой. Он считал необходимым покурить в спальне сына, чтобы прогнать из комнаты вредных насекомых. А чтобы мальчик не простужался, раскрывшись ночью, нянюшка пришивала на живую нитку его простыню к матрасу, и уж поверх этой приметанной простыни сам отец укрывал его байковым одеялом. Обкурив кроватку, перекрестив сына и убедившись, что в стальной все в порядке, отец уходил к себе.
Пока оба брата Яковлевы — отставной гвардии капитан и сенатор — жили под одной крышей в Путниках, у Страстного монастыря, в доме насчитывалось крепостной прислуги более шестидесяти человек, не считая «мелюзги» — дворовых детей, казачков, мальчиков на побегушках. Эту крепостную молодь сызмальства приучали к службе в доме, то есть к лени, безделью и лганью. А сверх слуг крепостных были еще и наемные служащие — иностранцы камердинеры, Сашина гувернантка мадам Прово, впоследствии немец-гувернер…
Легко представить себе, сколько добра и всяких припасов требовалось в доме, чтобы кормить, одевать и ублажать господ, содержать такую челядь и такое количество домочадцев. Нужны были настоящие склады, огромные потреба и хранилища рядом со всевозможными службами, начиная от бани и кончая конюшней с каретным сараем. А чтобы наполнять эти погреба и хранилища, требовались целые обозы, не уступавшие по грузоподъемности среднему товарному поезду.
Прибытие этого обоза бывало в родительском доме мальчика Шушки едва ли не самым крупным и хлопотным событием в году.
Отряжали обоз крепостные оброчные крестьяне самого большого из всех яковлевских поместий. Его называли «керенским имением» — по Керенскому уезду Пензенской губернии, где это поместье находилось. Свой оброк помещику Яковлеву крестьяне его платили не деньгами, а провиантом — сотнями пудов муки, крупы, масла, меда, мороженого мяса, десятками голов крупного и мелкого скота; на дворе у Яковлевых в дни прихода обоза стоял оглушительный рев, блеянье, хлопанье крыльев, поросячий визг, гоготание гусей, надменная болтовня индюков, кудахтанье сотен кур.
В часы приемки всей этой провизии, скота и птицы во дворе присутствовал вместе с матерью и Шушка. Как потом рассказывали очевидцы, он очень рано стал вмешиваться в сложные хозяйственные дела. Кто-то из слуг, любивших мальчика, шепнул ему, будто писарь Епифаныч и керенский староста Шкун берут с крестьян взятки, чтобы облегчить им сдачу господского оброка и отпустить со двора побыстрее.
Мальчик становился рядом со сдающим свой товар мужиком и внимательно следил, чтобы тот не передал старосте ничего липшего. Положение резко менялось, когда сам староста, дрожа от страха, шел к Ивану Алексеевичу подписывать квитанции за сданный крестьянами оброк. Тут уж Шушка горой становился за старосту!
