— Да, да, — он улыбнулся. — Мальчик, который играл детектива. Да, припоминаю… естественно, не вас, мой капитан.
Я был в форме капитана медицинской службы.
— Не вас, а маленького мальчика. Каким вы были тогда, тринадцать-то лет прошло?
Мы вышли к Александровской площади. На площади проходила огромная демонстрация: несколько тысяч, практически только мужчин и всего, может быть, несколько женщин, ходили вокруг памятника Александра Первого. Было несколько матросов, некоторые с ружьями и несколько рабочих, но в основном, это были дезертиры с фронта. Перед ними несколько человек специфического вида с длинными и чёрными волосами и бородами держали огромные портреты Ленина и Троцкого. Было множество красных флагов и плакатов «Долой Войну» или «Мы хотим немедленного мира», «Долой империалистическую войну», «Долой правительство лакеев Уолстрита»[1].
Демонстраторы пытались петь «Интернационал», но звучало довольно гнусно.
— Наша нереальная демократия в действии, — с горечью заметил Савинков.
— «Они выглядят довольно безобидно, — заметил я.
— Не обманывайте себя, это только начало. Тысячи дезертиров прибывают с фронта в Петербург каждый день, а правительство говорит нам, что демократия — это свобода подстрекательства, бунтов и беззакония. Они отказываются принимать меры. Заговор уже в полном развитии.
— А Керенский?
— Как я ненавижу этого самодовольного бахвала.
— Его популярность….
— Да, популярность. Он может сказать. И как сказать! Но он не может или не хочет действовать. Всё, что он говорит — это воздух.
— Но Вы как член Правительства…..
— Уже больше нет. Этим утром я подал в отставку как заместитель военного министра.
— Этим утром…? — я был ошеломлён.
— Да, этим утром. Это безнадёжно. Я человек действия, а не оратор.
Мы пошли медленно в сторону Летнего сада, и нашли пустую скамейку недалеко от Невы. Летний сад был полон людей в этот тёплый летний день. Дети играли в игры, бесчисленные парочки брели, взявшись за руки. Смех, поцелуи, то там, то тут. Пожилые люди дремали или читали газеты или книги, или просто болтали друг с другом.
— Вы видите? Они даже не обеспокоены демонстрациями, заметил я.
— Это трагедия народа во время политического кризиса. Они отказываются воспринимать опасность их каждодневному существованию. Их все устраивает.
Мы сидели молча несколько минут.
— Как я люблю старый Петербург! Я страдаю от предчувствия, что его мистическая сущность будет уничтожена.
— Почему…
Он перебил меня.
— Почему я стал террористом? Это вы хотели бы знать?
— Да, — я удивился.
— Это была судьба, наложенная на меня моими собственными наклонностями.
— Вы были революционером. Вы до сих пор им остаётесь.
— Нет. Я не революционер и таковым не являюсь. Я слишком хорошо знаю, что за каждой революцией следует реакция, разве это не основной закон живой материи?
— Да, до сих пор…
— Однажды мальчиком я прочел книгу. Не помню, была ли она английская или французская. Это была сказка о Робин Гуде. Я чувствовал также как и Робин Гуд, я чувствовал, что судьба выбрала меня для мести наказать тех, кто безжалостно убил тысячи людей во время реакции. И когда я присоединился к террористической организации, я не думал о революции и об её успехе, но только о моей обязанности отомстить за тех, кто отдал свою жизнь за свои убеждения.
— Довольно странно.
— Не так странно, как вы можете думать.
— Вы испытывали угрызения совести за десятки убитых людей?
— Угрызения совести? Я не знаю такого чувства. Я был горд за себя, и до сих пор горд.
— Если бы вы жили в спокойное время, чем бы вы занимались?
Он улыбнулся. Это была широкая и весёлая улыбка.
— Я бы писал поэмы и книги. Вы знаете, в тот самый день когда вы меня видели, после убийства Плеве, я сменил мои шикарные английские одежды на рваньё, переехал в затрапезные номера, и не видел никого два месяца, проводя всё время упражняясь в писательском искусстве. Это было чудесное время, я был счастливейшим человеком.
Он посмотрел на часы.
— Я должен идти. Я должен найти Керенского. Я знаю, где он должен быть. Среди его многочисленных слабостей он ещё и любитель барышень. Прощай.
Он не пожал мою руку и пошёл быстрым шагом.
Скоро я узнал из газет, что Борис Савинков состоял в заговоре со знаменитым генералом Корниловым, героем мировой войны. Они хотели сбросить импотентное правительство Керенского, чтобы спасти Россию от коммунизма. Корнилов был арестован, но Савинкову удалось бежать во Францию. Через семь лет после нашей встречи в Летнем саду я встретил его при любопытных обстоятельствах.
* * *
В Монте-Карло я направлялся в Аквариум и проходил через казино. В рассеянности я обозревал рулетку и играющую толпу, когда моё внимание привлёк человек за одним из столов, который много выигрывал. Его спокойствие и индифферентность к удаче удивила меня, он был вроде тут, но его мысли, очевидно, были в другом месте. Я сразу узнал его — это был Савинков.
Я долго стоял, наблюдая игру. Он не видел меня. Его ставки были высоки, и он играл безрассудно, как бы, чтобы специально проиграть. Но удача не покидала его. Он выигрывал снова и снова: на красном, на чёрном, на зеро, против всех шансов, и затем он остановился. Он собрал фишки, повернулся и его глаза встретились с моими. Он улыбнулся, но его улыбка была грустной, почти безнадёжной.
— Нет шансов, я пришёл сюда, чтобы спустить мой вчерашний выигрыш, но у меня не получается. Это плохо.
Я не понимал, что он хочет сказать. А он пригласил меня в бар на террасу, и пока мы пили шерри, он начал говорить.
— Я раздражён….. Я чувствую себя не в своей тарелке.
Его манера говорить была как бы не его, как я запомнил из предыдущих встреч. Он плохо контролировал себя.
— Каждый игрок хочет выиграть.
— Но только не я.
— Но деньги-то вам нужны?
— Дело не в деньгах, это мои предчувствия.
— Что? Я полагал, что вы не верите в предрассудки.
— Это совсем другое: я сделал выбор, если я проигрываю все мои деньги, то я не буду возвращаться в Советскую Россию.
— Вы — самый бескомпромиссный враг коммунизма, почему вам надо ехать или не ехать в Советскую Россию?
— Это непросто….
— Пожалуйста, объясните.
— Мои предчувствия говорят мне, что если я счастлив в игре, то моя поездка в Россию закончиться провалом. Катастрофой.
— Я понимаю.
