В Гамбурге между супругами произошло окончательное объяснение, после чего они расстались: «Из Франкфурта пришлось отпустить ее одну», – писал Василий Петрович. По другим сведениям, он довез Арманс до Парижа, где, очевидно, устраивал на работу. Боткин назначил Арманс ежегодную сумму в размере 275 рублей (1100 франков), а в предсмертном завещании выделил ей 20 тыс. франков. В дальнейшем Арманс уже одна возвратилась в Россию. Следы ее теряются где-то в Сибири.
Боткин, называвший в письме Герцену предстоящее путешествие с Арманс «праздником своей жизни», остался за границей один. Пытаясь как-то забыться, Василий Петрович, по воспоминаниям его друзей (Анненкова, Огарева и др.), «окунулся в самый омут парижских любовных и всяческих приключений». История с супружеством на несколько лет выбила его из творческой колеи, ожесточила, «развила в нем до крайности скептицизм в отношении к людям», вызвала наружу все, что таилось непривлекательного в его характере и что ранее заслонялось романтической увлеченностью и интеллектом.
Огарев писал в связи с этим своим московским друзьям: «Василий Петрович много изменился. Его характер принял странный оттенок желчности, и лучшая его натура только изредка пробивается симптоматически». Белинский обращался к вернувшемуся из-за границы Боткину в марте 1846 года со словами, далекими от восторженной характеристики прежних лет: «Скоро увидимся – тогда вновь познакомимся друг с другом. – Говорю, познакомимся, потому что после трехлетней разлуки ни я, ни ты – не то, что были». Романтический период жизни Боткина закончился. Внутренний перелом сказался и на его общественных и художественных взглядах.
В этот период литературные интересы отступают на второй план, а экономические все больше поглощают внимание Боткина-торговопромышленника. Он превращается в сторонника развития предпринимательства по западноевропейскому образцу. Критикуя отечественное купечество за стремление обособиться, он вместе с тем отмечал достоинства нарождающейся российской буржуазии, выступал в ее защиту. «Как же не защищать ее, – пишет Боткин в письме к П. В. Анненкову, – когда наши друзья, со слов социалистов, представляют эту буржуазию чем-то вроде гнусного, отвратительного, губительного чудовища, пожирающего все прекрасное и благородное в человечестве». Нужно отметить, что Боткин не смотрел на предпринимателей сквозь розовые очки: «Я вовсе не поклонник буржуазии, – пишет он тому же Анненкову 20 ноября 1846 года, – и меня не менее всякого другого возмущает и грубость ее нравов и ее сальный прозаизм… Я не в состоянии пристать ни к одной (из спорящих сторон. – М. Г.), хотя в качестве угнетенного класс рабочий, без сомнения, имеет все мои симпатии. А вместе с тем я не могу не прибавить: дай Бог, чтобы у нас была буржуазия!»
Главная контора чаеторговой фирмы Боткиных на Варварке в Москве
Связанный с традициями дворянской культуры, Боткин мечтал о «всесословной» буржуазии, включающей и дворянство. Он стал одним из предшественников и созидателей новой культурной общности, объединяющей две культуры: дворянскую и купеческую, разночинную, своеобразным связующим мостом между ними. Эти свои взгляды он переносил и в литературу: «Пока промышленные интересы у нас не выступят на сцену, до тех пор нельзя ожидать настоящей деятельности в русской литературе».
В эти годы В. П. Боткин неоднократно публикует материалы по торгово-промышленным вопросам в свете интересов своего сословия, буквально на злобу дня. В заметке «Письмо из Нижнего» он призывает завоевать азиатские рынки. В рецензии на отчеты о Царскосельской железной дороге критик отмечает всю важность железнодорожного строительства в России, особенно подчеркивая необходимость пути Москва – Коломна в связи с интересами московского купечества, которое было заинтересовано в удобном сообщении с окско-волжским водным путем. До конца своих дней Боткин сохранял интерес к денежному балансу фирмы, к событиям в чаеторговом мире. В самые «романтические» периоды своей жизни он не забывал о промышленности и торговле.
К этому времени изменяется и положение самого Василия Петровича в семейном деле. В последние годы отец стал иначе смотреть на то общество, которое собиралось в его доме. Образованность сына также имела благотворное влияние на главу семьи. Он с большим вниманием прислушивается ко многим его советам. Сам Василий Петрович – это уже человек с большим коммерческим опытом и нередко чисто деловые хлопоты увлекают его не меньше, чем литературные труды.
В августе 1853 года умирает Петр Кононович, и первое время после его смерти Василий Петрович фактически является главой семьи и торгового дома. Торговые дела почти совершенно отвлекают его от литературы, тем более что к началу 50-х годов обороты фирмы резко возросли. В письмах к друзьям в эти годы он постоянно жалуется, что дела совсем поглощают его, что задержки сведений от поверенного в делах в Кяхте мешают ему вырываться в Петербург для встречи с литературными друзьями, а поездки на ярмарку в Нижний совершенно изматывают его.
В эти годы В. П. Боткин в большей мере чувствует себя главой торгового дома, чем литератором, и старается подчинить свою жизнь своеобразно понятому кодексу купеческой чести. 6 августа 1857 года он пишет Дружинину: «Во многих отношениях для меня очень неловко, если мое имя явится в Ваших фельетонах… Находясь в значительных торговых делах, должен держать в строгости свое имя, в противном случае это может произвести бурное впечатление на тот класс, с которым я связан по положению моему».
Боткин, однако, болезненно переживает возвращение к торговым занятиям: «Здесь я словно в лесу, – нет хуже, – в лесу тень и свободно, а здесь словно одни стволы без листьев», – пишет он в ноябре 1855 года Некрасову. Как только представилась возможность, он передает дело в руки подросших младших братьев Петра и Дмитрия и уезжает в Петербург, а затем за границу на лечение.
На 1850-е годы приходится, пожалуй, последний всплеск литературной активности В. П. Боткина. Особенно велико было значение его в эти годы для «Современника».
A. В. Дружинин пишет 26 января 1857 года И. С. Тургеневу: «Действительная голова «Современника» теперь в одном Боткине, а трудящийся сотрудник у него один. Это Толстой». Однако к началу 1860-х годов в редакции журнала обостряются разногласия, прежде всего в связи с позицией Чернышевского и Добролюбова. Боткин с этого времени сближается с «Русским вестником» Каткова.
Любопытна оценка личности Боткина Чернышевским, по своим взглядам и образу жизни во многом антагонистом Боткина, но подметившим некоторые действительные черты его характера. «Есть люди, – писал он, имея в виду B. П. Боткина и его приятеля А. В. Дружинина, – для которых общественные интересы не существуют, которым известны только личные наслаждения и огорчения, независимые от исторических вопросов, движущих обществом. Для этих изящных эпикурейцев жизнь ограничивается тем горизонтом, который обнимается поэзиею Анакреона и Горация: веселая беседа за умеренным, но изысканным столом, комфорт и женщины – больше не нужно для них ничего». Характеристика эта вряд ли справедлива насчет невнимания Боткина к общественным и историческим вопросам, которыми он всегда интересовался, но некоторые вкусы и привычки его подмечены верно.
Действительно, с годами тяга к эпикурейству, к физическим наслаждениям, некая внутренняя «обломовщина» все больше проявлялись в характере Боткина, заглушали творческую сторону его натуры, отвлекали от литературного труда. После «Писем об Испании» он фактически не создал ни одного крупного произведения, хотя по-прежнему публиковал множество переводов, эссе, критических рецензий, статей. Со временем все больше бросается в глаза его пассивность в литературных трудах. Он и сам это с горечью сознает. На упреки в задержке одной из статей он отвечает в письме: «Вы уже ради Бога не очень меня ругайте: что делать! Доброго-то желания у меня много, да воли и терпения нет выполнять его… перед тобою проходит некоторая, так сказать, сладость жизни, то есть и порядочный обед и бургильон и шампаньон, и добрые приятели; день за днем, в итоге душевная пустота».
В эпикурействе Боткина упрекал еще Белинский, называя сибаритом и сластеной. Боткин всегда был известен как гастроном и любитель устраивать роскошные пиршества. Он часто посещал Английский клуб в Петербурге, членом которого состоял, и с особым восхищением описывал клубные обеды. Герцен писал в «Былом и думах»: «Так и вижу теперь всю застольную беседу где-нибудь на Маросейке или на Трубе, Боткина, щурящего свои и без того китайские глазки и философски толкующего о пантеистическом наслаждении есть индейку с трюфелями и слушать Бетховена». Не об этом ли с упреком писал поэт:
И музыки вся бесконечность
К осетрам соус и приправа.
Так, на Вселенную, на вечность
Мы с каждым днем теряем право.
Терял исподволь свое «право на Вселенную» и сам Боткин. Литературный дар его угасал вместе с разрушением здоровья. Беспрестанные болезни и оторванность от литературной жизни все чаще гонят Боткина за границу, на курорты. С опустошенной душой, творческую деятельность подменивший гурманством, чревоугодие обративший в культ, он исповедуется Фету в письме из Парижа: «В душе моей тихо и душно, как перед грозою, но грозы ниоткуда не предвидится, а потому вернее будет сравнение со стоячим болотом».
