агрился, блин. На маму, на баб в интернете.
И я был мудак тоже. Тупой ревнивый мудак. Я бы мог тебе что-то сказать, но ты бы подумала, что я просто не могу принять наш разрыв. Я же еще год как минимум ждал, что вы разбежитесь. Я сейчас, когда тебя увидел, чуть не умер, а сколько лет уже прошло.
Я думаю о том, стоит ли переслать это сообщение Марине, но она никогда не поддерживала разговоры о Саше, считая в первой фазе этой истории, что личная жизнь должна быть личной, а во второй – что прошлое должно быть прошлым. Нескольких ранних попыток мне хватило, и я решаю ничего не делать и ничего не отвечать.
Наверное, я слишком эмоциональна, наверное, оно того не стоит, но я так и знала: стоило мне одной ногой ступить в эту чертову квартиру, как я тут же вернулась в эту чертову историю, в этот идиотский карнавал призраков. Никакое количество уборки и самообмана не может все это исправить или стереть из моей памяти.
Я так устала пытаться заснуть, что включаю свет (на часах три с хвостиком), сажусь и беру телефон. Социологические изыскания так социологические изыскания.
Через полчаса, проверив кое-что, что я уже успела подзабыть, я выясняю:
1. Пять одноклассниц/одноклассников работают в айти.
Шесть занимаются репетиторством.
Три работают в вузе.
2. Пять одногруппниц/одногруппников занимаются репетиторством.
Три фотографируют (возможно, они занимаются чем-то еще, но способа это проверить у меня нет).
Четыре преподают в вузе.
Четыре сидят в декрете.
Одна умерла от рака (две – если считать девочку, с которой мы не учились в одной группе, но один год ходили вместе на факультатив).
Конечно, я дольше всего думаю про них – Аллу и Алёну. Впору было здесь наехать на саму себя за то, за что я днем наехала на Дениса: где я была, почему ничего не знала? Алла бывала в университете редко и как-то попросила у меня конспект по истории, после чего пропала с занятий совсем. Как-то странно, что это единственное мое воспоминание о человеке, с которым потом произошла беда. С Алёной мы общались больше, потому что приходили на физкультуру раньше всех и с ней всегда можно было посмеяться.
Алина в декрете.
Полина в декрете и фотографирует.
Марина понятное дело что.
То есть почти все эти люди спокойно живут себе как ни в чем не бывало. Они заводят семьи, меняют профессии, продолжают читать книги и ходить в кино. И только мне, очевидно, достался самый глупый и жестокий лотерейный билет.
(Мой разумный внутренний голос тут же спокойно напоминает: это несправедливо, я понятия не имею, что на самом деле происходит в чужой жизни. Никто ничего не знал и не знает обо мне, но право же, что я сейчас знаю о других? Могу ли я с уверенностью сказать, что Алина или Полина удачно замужем, что их мужья не похожи на Сашу? Могу ли я быть уверена, что очередной бойфренд Марины не ревнует ее к каждому столбу и не называет ее гадкими словами?)
Да, пожалуй, Валя бы ужаснулась тому, как быстро все пошло коту под хвост. Теперь я была сердита и на нее, как будто она все-таки была виновата в том, что ни о чем не догадалась и ни о чем не спрашивала лишний раз.
Часов в пять утра во мне вспыхивает гнев, я резко сажусь в своей импровизированной постели, опять беру в руки телефон и пишу Денису, который, наверное, ожидает золотую медаль за свои откровения, за свою протухшую, гнилую искренность, которая оттого, что проявилась только сейчас, ничем не лучше неискренности Алин и Полин, которая, как любая мужская попытка поговорить о чувствах, случается только в ответ на ужасное, как необходимость загладить вину, как необходимость услышать: «Ничего, сынок, мама не обиделась».
ок
Я просыпаюсь и думаю, что теоретически сегодня можно вообще не вставать.
Я, конечно, не собираюсь устраивать себе год отдыха и релакса – на карантине его себе устроят те, кто громче всех жаловался на то, какая это была скучная книга.
(Очень жаль, что я вспомнила об Отессе Мошфег, потому что теперь я обязательно мысленно заведусь минут на пятнадцать о том, как люди не понимают книги о скорби. См. также Дж. Д. Сэлинджер «Над пропастью во ржи».)
В сущности, никто не мешает мне так и продолжать жить отшельницей среди гор книг. Я жила без всяких людей предыдущие два года (и почти без всяких людей три года до того) и как-то справилась – тем более что даже от одного человека может случиться передозировка, после которой будешь много-много времени отходить и думать, что нет, больше никогда, больше никаких других людей в твоей жизни.
На самом деле очень странно, как давно я в последний раз видела знакомого или незнакомого человека вблизи. В школе и университете мы сидели щека к щеке. Я до сих пор помню каждый шрамик, каждую неровность на лицах своих соседей по парте. Цвет их глаз. Как выглядели волосы у них на висках, чем от них пахло. Сейчас это можно испытать разве что в общественном транспорте, да и то ты вряд ли будешь пристально разглядывать своего соседа – и уж тем более делать это по несколько часов в день.
Сейчас мне трудно представлять себе даже то, что лет пять назад я подрабатывала в кол-центре, немного репетиторствовала, что я регулярно слышала свой голос и чужие голоса – а еще раньше был университет, и было много людей вокруг, и была Марина, и я иногда ложилась спать с ощущением звона в голове и подолгу не могла заснуть из-за бесконечно проигрывающихся обрывков разговоров. Я, казалось, только и делала, что говорила и читала.
До сих пор, когда видишь людей, цитирующих любимые стихи наизусть, вспоминающих первые строки романов, сразу начинаешь очень скучать по филфаку. Жалко, что теперь у меня больше не было никакой такой компании с шутками, дурацкими играми и песнями, только Марина. Лектор как-то сурово прозвал нас генератором смыслов, потому что, конечно, мы не успели вовремя заткнуться, но почему-то на нас никто никогда не злился. Наверное, из-за Марины. Все говорили мне, что я тихая, да я, собственно, такая и была. Я все читала, все конспектировала, но хронически не могла посещать все занятия, потому что то болела сама, то ухаживала за бабушкой,
