* * *
Если Екатерина Медичи одобряла свидания своих сыновей с юными дамами из летучего эскадрона, то «коллективные сборища, сильно сказывающиеся на здоровье каждого», очень недолюбливала. Опекая с ревностным усердием герцога Анжуйского, бывшего ее любимым ребенком, она искала способ оторвать его от этих опасных мерзостей.
Такой способ она, в конце концов, нашла в лице одной из своих новых фрейлин, м-ль Рене де Рие, которую все называли «красотка из Шатонефа». Это была двадцатилетняя блондинка, в которой грация сочеталась с живостью, что подтверждается ходившим в свое время анекдотом. «Когда Антуан Дюпра, — рассказывает Нантуйе, — ее оскорбил, она не стала ни к кому обращаться с просьбой проучить обидчика, а решила сделать это сама. Однажды, проезжая верхом по набережной Эко и увидев Дюпра, шагавшего пешком, она пришпорила лошадь. Животное сбило его с ног, да еще истоптало копытами…»
Этой гордой амазонке Екатерина Медичи и поручила соблазнить герцога Анжуйского, что было совсем нетрудно.
Сраженный после первой же встречи, принц попросил поэта Депорта сочинить рифмованное послание, которое заканчивалось так:
Прелесть, грация, звук голоса волшебный День и ночь преследуют меня. Если б только мог я вам поведать, Как тоскует сердце, вас любя.
Девушка была в восторге от поэмы и в ответ прислала принцу изящный сонет, который для нее сочинил все тот же Депорт.
Через несколько дней м-ль де Рие и герцог Анжуйский нашли приют своим молодым силам и жару души в одной из комнат Лувра.
* * *
И сразу молодая женщина проявила столько увлеченности, столько фантазии, столько огня, что принц должен был признать, что в жизни не встречал такой партнерши, а потому, желая отплатить ей за все «монета за монетой», сам начал творить чудеса.
Отныне ночи их превратились в настоящие битвы, из которых оба выходили расслабленными, умиротворенными, стихшими, очищенными силой своего вожделения.
Герцог Анжуйскин очень нуждался в упражнениях такого рода, потому что вот уже несколько месяцев его здоровье подрывала любовь чистая и целомудренная, а ведь всем известно, что нет ничего хуже для здоровья, чем такой вид любви.
Герцог действительно был влюблен в хорошенькую и умную Марию Клсвскую, жену принца Конде. Ее целомудренное поведение вызывало у него преклонение, делало его сентиментальным, взволнованным, трепещущим, напряженным, суеверным. Подавляя в себе сексуальное влечение, он опьянял себя воздыханиями о «своей даме» и считал себя на вершине блаженства от одного лишь мучительного удовольствия спеть в церкви то же песнопение, что поет она.
Платоническое и лишающее сил обожание, которое он питал к Марии Клевской, было, к счастью, компенсировано его здоровыми отношениями с Рене де Рие.
Его целомудренная любовь возникла довольно странным образом во время бракосочетания короля Наварры и Маргариты Валуа <Брак будущего Генриха IV, сына Антуарй де Бурбона, с будущей королевой Марго состоялся 18 августа 1572 года.>. После одного очень бурного танца, вспотев от жары и возбуждения, она зашла снять с себя мокрую рубашку в комнату по соседству с бальным залом. Через несколько мгновений туда же явился Генрих, только что протанцевавший фарандолу, чтобы вытереть потное лицо. Думая, что берет полотенце, он схватил рубашку Марии и провел ею по лицу. «Его чувства, — сообщает историк, — мгновенно пришли в сильное волнение, и, увидев, что оказалось у него в руках, он проникся безграничной любовью к обладательнице этого благоуханного и еще хранившего тепло белья».
Потом он вернулся в зал, где принцы уже снова танцевали под звуки скрипок, и после осторожных расспросов узнал, кому принадлежит рубашка…
На следующий день Мария Клевская получила пламенное послание и была сильно взволнована, узнав, что соблазнила самого красивого принца в мире. А вскоре она и сама влюбилась…
Тогда Генрих обратился к герцогине Неверской, сестре Марии:
«Умоляю вас, — писал он, — поскольку вы мой друг… я прошу вас со слезами на глазах и руками, воздетыми в мольбе. Вы знаете, что значит любить. Судите же, заслуживаю ли я такого обращения от моей дамы, нашего общего друга, которая, как бы там ни было, может воспользоваться своей властью, когда пожелает. Я клянусь ей в самой верной дружбе на свете. Вы будете моим гарантом, прошу вас, чтобы я не выглядел лжецом».
М-м де Невер сумела так убедительно выступить в защиту воздыхателя, что Мария, в конце концов, дошла до того, что позволила герцогу носить на шее свой маленький портрет.
Потом она согласилась на свидание, и они, дрожа от волнения, смогли взять друг друга за руки.
И с тех пор, сгорая от любви, они регулярно встречались, благодаря потворству герцогини Неверской, и эта целомудренная связь освещала им жизнь.
Само собой разумеется, Рене тут же сообщили о тайных свиданиях ее любовника. Она не стала устраивать никакого скандала, но отомстила, сделав своим любовником Линьроля. Узнав об этом, говорит Соваль, «герцог подверг фаворита такому наказанию, какого только и заслуживала его наглость»: он был убит.
Рене, со своей стороны, попросила прощения, и все снова пришло в нужный порядок.
* * *
Получая физическое удовлетворение от красотки из Шатонефа и духовное — от Марии Клевской, герцог Анжуйский мог бы жить вполне счастливо. Но обстоятельства вынудили его расстаться с обеими, и это перевернуло всю его жизнь. В конце сентября 1573 года в результате совершенно немыслимых интриг Екатерина Медичи добилась его избрания на Польский престол, и в качестве короля Польши герцогу пришлось выехать в Краков.
Со смертельной тоской в душе он оставил обеих женщин и последовал за усатыми министрами, прибывшими за ним в Париж.
Рене де Рие очень быстро нашла себе другого любовника, но Мария была безутешна.
Что же до Генриха, то он, лишившись такого выхода своей энергии, как Рене, вознес свою любовь к Марии на еще большую высоту и превратил свою Даму в настоящего идола, которому отправлял письма, подписанные собственной кровью.
Обезумев от страсти, он совсем забросил польские дела, в которых, впрочем, ничего не смыслил, и только заваливал друзей письмами, предметом которых была только она, Мария. Вот одно из них, полученное Бове-Нанжи:
«Я так ее люблю, вы знаете. Вам следовало сообщить мне о ее судьбе, чтобы оплакать, как это делаю я. Больше я не скажу об этом ни слова, потому что от любви чувствуешь себя, точно во хмелю…»
Да, влюбленный человек всегда немного опьянен, и Генрих этим своим состоянием, своим странным поведением сбивал поляков с толку. Ему ничего не стоило неожиданно прервать заседание совета, чтобы нацарапать несколько нежных слов, которые тут же с курьером отправлялись в Париж, или влюбленно разглядывать портрет Марин в то время, как министр делал ему доклад, а то и записывать стихи собственного сочинения на обороте писем какого-нибудь посла. В общем, все вокруг смотрели на него как на довольно странного монарха, а приближенные к краковскому двору, прижавшись усами к уху собеседника, шепотом высказывали свое разочарование…
Генрих был человеком слишком тонким, чтобы не заметить растерянности всех этих славных людей;
и все-таки он ничего не сделал, чтобы как-то наладить дела. Вместо этого он запирался в своем кабинете и всласть грезил о том дне, когда сможет сжать в своих объятиях Марию и погасить огонь, пылающий в его груди.
Вскоре мысль обнять свою Даму уже не удовлетворяла его, поэтому он решил похитить ее у Конде (добившись от папы прекращения их брака) и жениться на ней.
Пока Генрих, сидя в Польше, погружался в мечты, в Париже Карл IX продолжал свои изматывающие любовные подвиги с единственной целью забыть о Варфоломеевской ночи, воспоминание о которой продолжало преследовать короля так, что здоровье его опасно ухудшилось. Вскоре Карла, обессиленного, с горящим от жара лицом, пришлось перевезти в Венсенский замок, который тогда считался местом отдыха. Однажды вечером Мари Туше пришла проведать его и осталась ночевать. Эта ночь стала роковой для больного туберкулезом короля. Один историк без колебаний утверждал, что Карл IX «ускорил свою смерть любовными утехами, которым предался и некстати, и без меры…»
