У Сомова здесь все двусмысленность: спит или не спит? Ждет чего-то (кого-то) или не ждет?
Наталья Павловна спешит
Взбить пышный локон, шаль накинуть…
Пушкин – это только первая ступенька к эротической теме. Книга Франца фон Блея «Книга маркизы», вышедшая в Мюнхене в 1908 году на немецком языке, позволила Сомову развернуться почти вовсю: почти, потому что цензура изъяла некоторые сомовские листы эротического характера, посчитав их запредельными (нежная женская рука тянется к упругому мужскому достоинству).
В 1918 году «Книга маркизы» вышла в свет на французском языке в Петрограде, практически уже без цензурных рогаток. Причем Сомов принял участие в ней не только как художник-оформитель, но и как составитель текстовой антологии: он дополнил книгу, включив в нее отрывки из произведений Вольтера, Казановы, Шодерло де Лакло и других своих любимых авторов.
«Книга маркизы» и в наши дни поражает своим изощренным и утонченным эротизмом. Сам Сомов не раз подчеркивал, что главная пружина всего – эротизм, и поэтому искусство немыслимо без эротической основы.
Вернемся, однако, назад, в 1905 год, в год первой русской революции, которая не могла не сказаться на судьбе художников «Мира искусства». Любимый ими Версаль обернулся кровавым Петербургом. Вера в индивидуализм была растоптана бунтующими массами. Мечты о чистом искусстве как-то умерли сами собой.
На первых порах Сомов сочувственно отнесся к революции, считая, что она поможет народу наконец- то подняться «из колыбели», но это было какое-то общее, абстрактное сочувствие, практически же Сомов, в отличие от Лансере, Билибина, Добужинского, Кустодиева и других художников, не создал ни одного рисунка для расплодившихся в то время политических и сатирических журналов. Не захотел участвовать в раскачивании лодки?!
Свою позицию Сомов объяснил недоумевающему Бенуа в одном из писем, отправленных в декабре 1905 года:
«Я не могу всей душой и, главное, каким-нибудь делом отдаваться революционному движению, охватившему Россию, потому что я прежде всего безумно влюблен в красоту и ей хочу служить; одиночество с немногими и то, что в душе человека вечно и неосязательно, ценю я выше всего. Я индивидуалист, весь мир вертится около моего «я», и мне, в сущности, нет дела до того, что выходит за пределы этого «я» и его узкости. Отношение твое к событиям с точки зрения историка я слишком понимаю, знаю, что мы переживаем одну из вечно повторяющихся страниц в судьбах народов и что освободившемуся народу свобода достается ненадолго, что он фатально попадает под новое ярмо…»
А коли новое ярмо, то зачем бурно радоваться временной свободе? Существует «судьба и ее неминуемость», а раз так, пишет далее Сомов, «нам нечего и рассуждать».
Письмо Сомова к Бенуа длинное и взволнованное. Выделим из него, пожалуй, еще одни слова: «Я ненавижу все прошлое России… Вообще я никогда не любил «князей» и никогда не понимал к ним твоей слабости».
Князья, меценаты, покровители, по мысли Сомова, «всегда третировали гениев». Примеры? Моцарт, Гофман…
И вывод: «Всякому овощу свое время, жизнь требует новых форм, не бойся «хамства», его не будет больше, чем его обыкновенно бывает…»
Вот тут Сомов явно ошибался, недооценив грядущего советского Хама – гомо советикуса. Впрочем, судьба развела Сомова и Хама по разным странам.
Итак, революция бушует на улицах, а что Константин Сомов? Он по заказу Николая Рябушинского создает для журнала «Золотое руно» ряд портретов русских интеллигентов, близких по духу, как и сам журнал, к символизму. Из этой серии выделим два портрета – Блока и Кузмина.
Портрет Александра Блока (апрель 1907) – один из лучших графических портретов Сомова. «В глазах Блока, – писал в своей книге «Годы странствований» Георгий Чулков, – таких светлых и как будто красивых, было что-то неживое – вот это, должно быть, и поразило Сомова».
Как заметил Мстислав Добужинский, Блок «был более красив, чем на довольно мертвенном портрете Сомова». Но Сомов увидел поэта именно таким, свойственную Блоку «восковую маску» он выразил предельно точно, подчеркнув до ужаса его недвижные черты лица.
Интересно признание Блока: «Мне портрет нравится, хотя тяготит меня».
Под шум и звон однообразный,
Под городскую суету
Я ухожу, душою праздный,
В метель, во мрак и в пустоту.
Я обрываю нить сознанья
И забываю, что и как…
Кругом – снега, трамваи, зданья,
А впереди – огни и мрак… –
писал Блок в феврале 1909 года.
Рисуя другого замечательного поэта Серебряного века, Михаила Кузмина, Сомов почти полностью разгадал его как человека, быть может, потому, что во многом они были схожи – в творчестве и в отношении к жизни, оба со сложной, печальной душой.
Кузмин на портрете Сомова (1909) холоден и загадочен. Что-то завораживающее и жуткое светится в его огромных глазах, слегка прикрытых тяжелыми, «падающими» веками. Как точно заметил Блок о Кузмине: «Какие бы маски ни надевал поэт, как бы ни прятал свое сокровенное, как бы ни хитрил… – печали своей он не скроет».
Кузмин, как и Сомов, был влюблен в XVIII век, отдавал дань пасторалям, арлекинаде и эротике, но за всем этим читалось все то же сомовское двойственное отношение к жизни. Их обоих – поэта и художника – разъедал яд иронии.
Твой нежный взор, лукавый и манящий, –
Как милый взор комедии звенящей
Иль Мариво капризное перо.
Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
Мне крутит ум, как «Свадьба Фигаро».
Яд иронии разъедает душу, но глаза видят ясно, и руки действуют сноровисто. Сомов много и плодотворно работает. Новая грань его творчества – парадные портреты, но здесь он явно проигрывает Валентину Серову, ибо ему не хватает академического стиля и психологической дотошности.
Стихия Сомова в другом – в мире арлекинад, где его психический тип находит полную свою адекватность. Шалости и лукавство, фейерверки и поцелуи, объятия и игра в любовь. Вот это истинная сфера художника, в которой он и сам может всласть погримасничать и поиронизировать.
Сергей Маковский справедливо заметил, что «сомовская гримаса» над жизнью «кажется бесстыдством людям не тонким».
Но, позвольте, не может же художник угодить всем сразу?! Есть люди образованные и тонкие, знающие художественные традиции и историю культуры, умеющие сравнивать и проводить параллели, для них «гримасы» Сомова вовсе не гримасы, а настоящее искусство, они в состоянии оценить особый сомовский взгляд. Людям же грубым, малообразованным – впрочем, как и натурам, чурающимся рафинированности, – Сомов, конечно, чужд. Более того, он вызывает у них отвращение. Для таких людей картины Сомова всего лишь «ужимки и прыжки».
