Ознакомительная версия.
Подобные ситуации повторялись неоднократно. С той же непреклонностью поставил Артамонов на место мужа министра культуры Екатерины Фурцевой, Николая Фирюбина, который явился в Эрмитаж вместе с иностранными дипломатами и потребовал, чтобы директор продемонстрировал гостям эрмитажную коллекцию порнографии. Ничего не добился даже Никита Сергеевич Хрущев, распорядившийся устроить в Эрмитаже конный манеж для развлечения партийных работников.
Абрам Столяр, доктор исторических наук: «Примерно так: “Слушай, директор, ты думаешь, что мы ничего не знаем? Мы знаем все! Вот здесь, внизу, находится конюшня и дворцовый ипподром, а ты тут держишь разную рухлядь, то есть дворцовые кареты XVIII века. Так вот, быстренько всю рухлядь оттуда выкинуть, а я дам самых лучших лошадок”. Артамонов, не повышая голоса, сказал: “Пока я директор Эрмитажа, ничего этого никогда не будет”. Возникает гоголевская ситуация, все столбенеют».
Реформаторский зуд партийного руководства не ограничивался только Эрмитажем. Вместе с Д. С. Лихачевым Артамонов добился отмены коренной модернизации Невского проспекта, который партийное начальство собиралось одеть в алюминий и стекло. Удалось также добиться отказа от возведения высотной башни-ресторана у фонтанов Петергофа и от первоначального плана строительства гостиницы «Ленинград».
Красота Петербурга определяется контрастом между широкой рекой Невой, заключенной в гранитные набережные, и относительно невысокой застройкой этих набережных. Дома не должны быть выше карниза Зимнего дворца. И вот в начале 1960-х принцип должен был быть нарушен. На мысе между Большой Невкой и Невой собирались воздвигнуть 27-этажную гостиницу «Ленинград». Михаил Илларионович Артамонов был категорически против этого проекта.
Хрущев, начало правления которого ознаменовалось либеральной оттепелью, позднее отказался от этой политической линии. Начало 1960-х стало периодом новой идеологической кампании. Шла борьба за утверждение истинно социалистического искусства, и директор Эрмитажа оказался на передовой линии этого идеологического сражения.
В 1956 году на третьем этаже Эрмитажа для всеобщего обозрения была выставлена часть коллекции московских купцов Щукина и Морозова. Собирали они французскую живопись начала ХХ столетия. Зритель, привыкший к социалистическому реализму, впал в шок: оказалось, что живопись – это не только «Ходоки у Ленина», но и «Танец» Матисса. Советские художники это прекрасно понимали. Писать, как Матисс, они не умели и не хотели. Поэтому в Москве созрело решение – снять эту живопись, чтобы ее вообще не видели. В Эрмитаж направилась делегация во главе с председателем Академии художеств Владимиром Серовым.
Серов – автор образцовых соцреалистических картин «Ходоки у Ленина» и «Зимний взят», не допускал даже мысли, что директор Эрмитажа посмеет ему возражать. В составе комиссии, которую он привез в Ленинград, был любимый скульптор Хрущева Евгений Вучетич, старый приятель Артамонова, в 1920 году они делили мастерскую при Русском музее.
Абрам Столяр, доктор исторических наук: «Этот старый друг ему сказал: “Михаил, тебе что больше всех надо? Ты герой соцтруда и состоишь в двух академиях!” Артамонов ответил: “Тверские не продаются”».
Артамонова поддерживала бесстрашная Антонина Изергина, лучший в стране специалист по западноевропейскому искусству.
Михаил Пиотровский, директор Государственного Эрмитажа с 1992 года: «Она зачитала в присутствии большой комиссии текст о том, что коллекция Щукина и Морозова имеет громадное значение для воспитания и составляет огромную культурную ценность».
Абрам Столяр, доктор исторических наук: «Неграмотность Серова и всей этой компании доходила до того, что он, не разбираясь в речи Изергиной, прервал ее криком: “Ахинея! Это провокация!” Тоня говорит: “Не знаю. Подписано: В. И. Ленин”. На этом все закончилось, комиссия удалилась и отбыла в Москву».
Артамонов оказался крайне неудобным директором, и начальство только ждало повода для сведения с ним счетов. Повод появился 30 марта 1964 года, когда в галерее Растрелли открылась предназначенная для сотрудников музея выставка эрмитажных такелажников, в числе которых прославившиеся позднее художники-авангардисты – Шемякин и Овчинников.
Владимир Овчинников, художник: «Мы собрали экспозицию, расставили картины по стенкам в соответствии с тем, как мы предполагали их повесить. Естественно, нужно было начальствующего благословения получить, но Артамонова в то время не оказалось в Эрмитаже, он был в отъезде. Мы пригласили его заместителя по научной части Владимира Францевича Левинсона-Лессинга. Это был изумительный человек, прекрасный ученый. Он пришел, осмотрел наши опусы и попросил убрать одну или две обнаженки, которые ему показались несколько вызывающими. Естественно, это было беспрекословно исполнено, и мы их удалили с экспозиции».
Выставка такелажников проработала только один день. После доноса в райком в Эрмитаж срочно приехала идеологическая комиссия, которая сняла картины. Партаппаратчики требовали увольнения Левинсона-Лессинга, однако вернувшийся из отпуска Артамонов взял всю ответственность на себя.
Галина Смирнова, доктор исторических наук: «Я помню эту страшную тревогу, которая возникла после того, как его сняли. Я тогда к нему пришла и спросила, чем мы, его ученики, можем помочь. Он сказал: “Вы понимаете, дело ведь не в том, что мы открыли выставку, а в том, что я не угоден ни министерству, ни партийным органам”. Были и проводы, все научные сотрудники собрались, все его благодарили и плакали даже».
Артамонов проработал на посту директора Эрмитажа 13 лет – с 1951 по 1964 год. В 1964-м на Дворцовой набережной наблюдалась процессия. Артамонов вышел из Эрмитажа, он был уволен, а за ним шли сотрудники. Они провожали своего директора. И нельзя сказать, чтобы он был какой-то мягкий человек, чтобы он кого-то числил в своих любимчиках. Наоборот, это был человек аристократический, мужественный. Между ним и сотрудниками была определенная дистанция. Но они понимали, кого они теряют. Артамонов сдал свой пост следующему директору – Борису Пиотровскому.
Олег Артамонов, сын Михаила Артамонова: «В этот же день ему позвонил Мавродин, декан исторического факультета, и сказал: “Михаил Илларионович, для вас всегда кафедра открыта”. Наверное, отец все в себе держал, но такие небольшие знаки поддержки, конечно, для него были важны. На него тогда навалилась вся эта государственная машина. Можно было уйти только в науку, чтобы обо всем этом забыть».
Ознакомительная версия.
