Чеслав Милош - Азбука

Свяневич принадлежал к поколению, которое участвовало в войне 1920 года, а сразу после этого налаживало в Вильно студенческую жизнь. В мои студенческие годы он приходил на заседания Клуба старых бродяг — истинно виленского дискуссионного клуба, всерьез рассматривавшего Вильно как столицу Великого княжества Литовского и хранившего федералистские идеи молодого Пилсудского. В данном случае трудно говорить о сформировавшейся идеологии, поскольку «старые бродяги» очень отличались друг от друга. Вообще говоря, они были близки к «крайовцам», отражавшим некую преемственность традиции — начиная с Общества шубравцев и масонских лож в начале девятнадцатого века. «Старые бродяги» издавали даже, хоть и не слишком систематично, журнал «Влученга»[419], уделявший внимание литовским и белорусским вопросам. Свяневич понимал федеративность как независимое существование Литвы, Белоруссии и Украины в союзе с Польшей.

Молодой профессор охотно дискутировал с «жагаристами» и с группой Генрика Дембинского. К нему относились с уважением и симпатией, но порой он выступал и в качестве несколько комичного, карикатурного персонажа в «Шопках академицких»[420]. Ни у кого не было такого русского растягивания слов, как у него. Это звучало забавно даже в Вильно, где подобное произношение было привычным. Просто его детство прошло в России, где он учился еще в царской школе. Случилось так, что ко мне в руки попал экземпляр «Шопки» за 1933 год, и я могу переписать оттуда арию Станислава Свяневича (ее нужно исполнять с соответствующим акцентом):

«Генрик надел погоны» — это о пошедшем в армию Дембинском.

В 1939 году поручик запаса Свяневич был мобилизован и прошел всю Сентябрьскую кампанию. Когда он попал в советский плен, его привезли в лагерь для военнопленных в Козельске. Однако он не сообщил свои настоящие данные, и долгое время офицеры НКВД не знали о его довоенной научной деятельности, включавшей, в частности, поездки в Германию для сбора материалов к книге об экономике Третьего рейха. Когда им в конце концов удалось установить его личность, они решили, что раскрыли серьезное дело о шпионаже, заслуживающее обстоятельного расследования. Это его спасло. 30 апреля 1940 года поезд, в котором он и его товарищи транспортировались к месту казни, остановился на станции Гнездово. Свяневича, единственного из узников, отделили от остальных и перевезли в смоленскую тюрьму, а затем в Москву, на Лубянку. Он еще успел увидеть, как его товарищей выводят из поезда и сажают в автобус с замазанными известью окнами. Таким образом он стал важнейшим свидетелем, знавшим место и время преступления — что это был апрель 1940 года, то есть советско-германская война еще не началась.

Свяневич рассказывает о своей судьбе в России в фундаментальном труде «В тени Катыни», первое издание которого вышло в свет в 1976 году в парижском «Институте литерацком» Ежи Гедройца. В Польше книга была впервые издана в 1981 году в «Официне либералов»[423], а затем в 1990 году в «Чительнике».

Долгое следствие на Лубянке и в Бутырке касалось, как пишет сам Свяневич, двух пунктов обвинения: сотрудничества с польской разведкой (речь шла об изучении советской экономики) и экономического шпионажа в Германии — тоже в пользу польской разведки. Подследственный сознавал, что причисление научной работы к категории шпионажа было обычным делом, но боялся, что следователи обнаружат его федералистские высказывания, которые советские власти считали тяжелым преступлением, наказуемым смертью. Однако эти данные как-то ускользнули от внимания инквизиторов. Свяневича приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей и отправили на север, в один из лагерей в республике Коми, где он находился с конца августа 1941-го до апреля 1942 года. Можно сомневаться, выжил бы он там, если бы не освобождение по амнистии. Выехав на юг, он добрался до польского посольства в Куйбышеве, а оттуда, после длительного путешествия по Волге, — до Каспийского моря, где наконец сел на пароход, плывший в Иран.

Поселившись после войны в Англии, Свяневич сумел воссоединиться со своей горячо любимой женой Олимпией, которая сначала вырвалась из Вильно в Варшаву, а затем — из Польши на Запад. В свадебное, как он говорил в шутку, путешествие уже не слишком молодая пара отправилась в Индонезию, куда Свяневича послало ЮНЕСКО. В дальнейшем он преподавал в нескольких университетах (в частности, в канадском Галифаксе), публиковал работы о принудительных трудовых лагерях в Советском Союзе и сотрудничал с парижской «Культурой».

Эти превратности судьбы выпали на долю человека, мало заботившегося о земных благах. Он был известен своими скромными потребностями, преданностью науке и, можно сказать, профессорской рассеянностью, означавшей прежде всего нежелание идти напролом, не стесняясь в средствах. Все, кто знал Свяневича, называли его праведником. Он был ревностным католиком, и по его поведению было видно, что он действительно проникся евангельским учением.

Именно Свяневичу я обязан долгими беседами о нашем Вильно — в перспективе времени. Спустя много лет после того, как нашего университета не стало, мы сидели в Сан-Франциско, глядя на залив, и я впервые узнавал, насколько верен был город моей молодости инспирациям восемнадцатого века — хотя бы ввиду того, что многие профессора принадлежали к масонским ложам, — словно нам по-прежнему сопутствовал дух Яна и Енджея Снядецких[424]. Быть может, набожному католику Свяневичу не следовало хвалить масонов, но он хвалил их, полагая, что эти круги — демократичные и равнодушные к разобщенным национализмам — были лучшим из того, что породил Вильно.

Фамилия Свяневич происходит от шотландского Свана, что у нас в Литве вовсе не редкость. Иногда Станислав пользовался формой Сваневич.