Опуская историю своих взаимоотношений с аббатом Давидом и Пишегрю, которые мы уже знаем, Моро продолжал:
«Что касается существующего заговора, то смею вас заверить, что к нему я не имею никакого отношения. Предложение, которое мне было сделано, я отверг, полагая его несостоятельным и глупым, и, когда мне предложили уехать в Англию, как наилучший шанс избежать возможных перемен в правительстве, я ответил, что у нас в стране есть Сенат, который обладает всей полнотой власти и под знаменем которого, в случае беды, объединятся все французы, и я буду в их первых рядах, чтобы выполнить любой его приказ…
Подобные предложения, сделанные мне, частному лицу, ведущему уединенный образ жизни, не поддерживающему связи ни с кем в армии, девять десятых из которой служили под моим командованием, ни с одним членом правительства, естественно, могли получить только мой твердый отказ.
Донос — несвойственен моему характеру. Я всегда его осуждал. Он оставляет несмываемое пятно на том, кто его делает, особенно если это касается людей, которым ты обязан или с которыми тебя связывает давняя дружба. Даже долг иногда может уступить зову общественного мнения.
Вот, генерал, это все, что я хотел сказать о моих отношениях с Пишегрю. Я не сомневаюсь, что если бы вы меня попросили, я дал бы вам исчерпывающие объяснения по большинству вопросов и вам бы не пришлось сожалеть, отдавая приказ о моем заточении, а мне — не испытывать унижение, находясь за решеткой…
Я не хочу говорить вам, генерал, об услугах, которые я оказал моей стране; смею верить, они еще не изгладились из вашей памяти. Напомню только, что если бы хоть на миг моей целью было войти в правительство Франции, судьба давала мне весьма привлекательный шанс до вашего возвращения из Египта. И, конечно же, вы не забыли мою незаинтересованность во власти, когда я поддержал вас в ходе событий 18 брюмера…
С тех пор враги отдалили нас друг от друга: вот почему я с сожалением вынужден говорить здесь о себе и о том, что я сделал.
Но сейчас, когда меня обвиняют в том, что я являюсь сообщником тех, кого считают наемниками Англии и действующими по ее указке, то мне, в этом случае, вероятно, придется защищать себя самому от силков, которые она для меня расставляет. Смею надеяться, что та страна понимает, какой вред я могу ей нанести, судя по тому, что я уже для нее сделал…
Если вы удостоите это письмо своим вниманием, генерал, то я больше не буду сомневаться в вашей справедливости, и мне остается лишь ждать решения своей судьбы с чистой совестью невиновного человека, но и не без трепета увидеть триумф наших врагов, которых всегда привлекала неординарность.
С уважением,
Генерал Моро, Написано в Тампле, 17 вентоза XII года».
Это письмо заслуживает уважения, но вместе с тем оно написано несколько неосторожно. Моро, пожалуй, не следовало бы с таким самолюбованием говорить о своей воинской славе и популярности в армии. Бонапарт знал об этом слишком много. Более того, Моро, не называя имен заговорщиков, признает, что заговор существовал. Это важный пункт для обвинения. Однако умело или нет, но это послание одним только напоминанием о перевороте 18 брюмера должно было тронуть Бонапарта, который в тот знаменательный день не удержался бы без поддержки главнокомандующего Рейнской армии.
На свое письмо Моро вскоре получил ответ, но не от лица первого консула, а от верховного судьи, в котором говорилось:
«Генерал,
Вчера в 11 вечера, то есть сразу по получении, я передал ваше письмо первому консулу. Он весьма озабочен теми суровыми мерами, которые ему необходимо принимать в целях обеспечения безопасности государства.
Во время первого допроса, пока заговор и ваша причастность к нему не была еще объявлена первым лицам государства и народу Франции, он поручил мне узнать, не проявите ли вы желания немедленно доставить вас к нему для беседы.
Вы могли бы помочь избавить страну от опасности, в которой она все еще находится…
Прежде чем дать делу законный ход, я хотел во время вашего второго допроса убедиться в том, можно ли не связывать ваше имя с этим гнусным делом. Но вы не оставили мне ни единого шанса.
Верховный судья, министр юстиции, Ренье».
Разочарование Моро было безграничным. Читая эти сухие строки короткого ответа на свое длинное письмо, росло удивление и негодование генерала. Ничего подобного на то, что Бонапарт ждет его в Тюильри, чтобы поговорить «по-мужски», ни в словах, ни в тоне, ни в поведении верховного судьи не было и в помине.
Смысл последних слов «вы не оставили мне ни единого шанса» — был ясен. Их смысл состоял в том, что «если бы вы унизились, то никакого дела не было бы». Что может быть более естественным? Какой-то Моро признает себя без вины виноватым, взывает о пощаде и просит о милосердии своего соперника — победителя; он больше не представляет угрозы, а Бонапарт, публично прощая его, театрально и без особых усилий играет почетную роль «Августа, дарующего пощаду Цинне».
Однако этот самый «Август» на полях письма Моро поставил резолюцию: «Приобщите письмо Моро к материалам следствия».
Глава VI.
КОНСУЛЬСКОЕ ПРАВОСУДИЕ
Губернатор Парижа Мюрат окружил город кордоном жандармов так, что в столицу не мог проникнуть ни один человек без тщательной проверки его личности.
Париж представлял собой закрытую клетку, внутри которой сновали ищейки шефа госбезопасности Демаре и жандармы Савари. Афиши на улицах французской столицы призывали жителей оказывать содействие властям, и под страхом смерти запрещалось давать убежище заговорщикам. Последние, пытаясь выбраться из города, вскоре один за другим стали попадать в руки полиции.
К этому времени популярнейшей картинкой на парижских улицах была дешевая гравюра с изображением пятидесяти «негодяев», среди которых был помещен портрет человека, очень похожего на генерала Моро. Казалось, теперь Бонапарт дал волю своим насмешкам над Моро. Дуэль двух соперников была в самом разгаре.
* * *
Были схвачены принц де Полиньяк, маркиз де ля Ривьер, Костер де Сен-Виктор и многие другие. 9 марта 1804 года в семь часов вечера после драматической погони был взят Жорж Кадудаль. Во время схватки верный вождь шуанов убил одного и серьезно ранил другого полицейского. Его связали и привели к префекту полиции, где он сразу же был допрошен сначала префектом Дюбуа, а затем верховным судьей Ренье и 12 марта препровожден в Тампль. Кадудаля держали в башне на первом этаже в одиночной камере по соседству с Пишегрю.
