Монтажный период на этой картине был, пожалуй, самым коротким. Мы просто соединяли в сценарном порядке эпизоды десятиминутной и большей длительности. Для этого движение камеры мы отрабатывали с Векслером самым скрупулезным образом. Но одной механической точности тут было мало. Векслер умел мгновенно реагировать на неожиданные актерские импровизации. Он тонко чувствовал и фиксировал главное в сцене, умел разглядеть это главное в сумятице репетиций и бесконечных импровизаций. Мы постоянно увлекались и отвлекались от «производственного процесса». Вампиловские тексты открывали все новые возможности и повороты в отношениях между героями.
Интересно было наблюдать в эти моменты за Евгением Леоновым. Он по-детски радовался нашим маленьким открытиям. Радовался за молодых своих партнеров и деликатно им помогал. С тех пор, и особенно после смерти Евгения Павловича, все мы, кто имел счастье делать эту картину, повязаны общей памятью и благодарностью за радостные минуты.
«Старший сын», поставленный таким вот телевизионным способом, произвел большое впечатление. Московская премьера в Доме кино случайно совпала с открытием съезда российских писателей, и в зале оказалось много известных литераторов. Были здесь и земляки Вампилова: Астафьев, Распутин, многие другие. Всем нам приятно было видеть реакцию зала, выслушивать хорошие слова.
Картину пригласили в Прагу на международный фестиваль Интервидения. В Чехословакию мы полетели втроем: журналистка и критик Нэля Измайлова, я и глава нашей группы товарищ Кузаков. Ведь прежде ни одна загранпоездка без «главы группы» не обходилась. Нашего главу почему-то чаще называли не по имени и отчеству, а официально и почтительно: «товарищ Кузаков». Кузаков был молчалив, вежлив и скромен.
У трапа нас встретила толпа чешских начальников. Местное начальство всячески демонстрировало свое гостеприимство и радушие. Однако к товарищу Кузакову хозяева отнеслись с особой почтительностью. Причем встречающие были в ранге министров, секретарей ЦК и не менее. Прямо от трапа вереница сверкающих лимузинов под вой сирен и грохот мотоциклов пронеслась через Прагу и остановилась у какой-то резиденции. Здесь нас с Нэлей высадили и отвезли в отель.
Сопровождающие лица сообщили, что с товарищем Кузаковым мы встретимся позже, на официальном открытии фестиваля, а сейчас он поедет отдыхать. Потом мы, сопровождая Кузакова, ежедневно посещали официальные рауты, проходившие на государственном уровне, и пышные обеды в роскошных резиденциях. Получив на фестивале наши призы и выслушав приятные речи, мы возвращались с Нэлей в Москву уже без нашего «главы». Я спросил у нее, что за птица этот товарищ Кузаков и почему скромному чиновнику оказывают царские почести?
— А ты не знаешь? — удивилась Измайлова.
— По-моему, он на кого-то похож, — сказал я, — вот только не могу понять на кого.
— А ты мысленно приклей ему усы, — посоветовала Нэля.
Я послушался и мысленно приклеил Кузакову усы. Эффект был поразительный — Кузаков был похож на Сталина. Не только усы — та же стать, неспешные движения, тот же взгляд не на человека, а сквозь него. Измайлова рассказала мне, что Кузаков — побочный сын Сталина, дитя любви сибирской крестьянки и ссыльного грузина Джугашвили. Официально он признан не был, но скромно жил в Москве и занимал непубличные, но достойные государственные посты. Сначала он был замом министра кинематографии по кадрам, а теперь тот же пост занимает в Останкино. Здесь его заглазно называют «серым кардиналом», потому что, при всей своей скромности и непубличности, Кузаков — фигура влиятельная и даже могущественная.
Увенчанный фестивальными лаврами, я прибыл в Останкино и скромно предложил экранизировать еще одну пьесу Вампилова — «Утиную охоту». Наступило молчание, как будто я сказал что-то неуместное и неприличное. Оказывается, эта пьеса была повсеместно «не рекомендована» к постановке и ее появление на телеэкранах — невозможный, полнейший абсурд. В тот же день, соблюдая политес, я поехал из Останкино на Малый Гнездниковский, в Госкино. Будучи в телеобъединении слугами двух господ, мы строго поддерживали баланс во взаимоотношениях деловых и человеческих. Между Гостелерадио и Госкино уже развернулась к этому времени конкурентная борьба. Конкуренция была наша, советская, т. е. каждая сторона стремилась доставить противнику возможно больше неприятностей.
— Ну, что там у них в Останкино? — пренебрежительно улыбаясь, спросила Элеонора Барабаш — нынешняя преемница Токаревой.
Я осторожно пожал плечами — дескать, у них ничего себе, но у вас, конечно, лучше.
— Говорят, они вам «Утиную охоту» запретили, — продолжила Барабаш.
— А вы разрешите? — спросил я.
— Мы тоже не разрешим, но у нас специфика — все-таки большое кино! А правда, что они собираются снимать «Женитьбу»? — выведывала собеседница.
Служба информации у конкурентов была неплохая.
— Кажется, намерены снять фильм-спектакль, — ответил я.
— Фильм-спектакль! — сардонически рассмеялась представительница «большого кино». — А мы как раз намеревались предложить вам поставить фильм! Понимаете? Фильм! А не какой-то ублюдочный телевизионный фильм-спектакль!
Уже вечером, перед моим отъездом на Ленинградский вокзал, раздался звонок.
— Ну, ты, знаток женской души! Сексолог-любитель! — кричал в трубку Мережко.
— Ты про что? — спросил я.
— Опять про баб кино будешь делать?
О «Женитьбе» знали уже обе столицы.
Я хорошо запомнил книжку Гоголя с ятями и твердыми знаками, которую нашел когда-то в куче старья в омской библиотеке. Такие впечатления не забываются. Книга источала таинственную силу. После нее, особенно в темноте, было страшно, но потом, когда вспомнишь про кузнеца Вакулу или черевички и полет в Петербург, становилось легко и весело. Потом мы этого носатого, длинноволосого классика проходили в школе, но от казенных слов, которые про него говорили педагоги, он и сам уже казался иной раз напыщенным и фальшивым. Но, на самом деле, Гоголей много. «Сорочинскую ярмарку» написал один Гоголь, а «Невский проспект» — другой. «Мертвые души» писал третий, а переписывался с друзьями совсем уж незнакомый — четвертый. Когда сегодня спорят, обсуждая экранизацию или спектакль, «Гоголь это или не Гоголь», нужно обязательно спрашивать: «Вы про которого Гоголя?» Гоголь многолик и универсальным схоластическим определениям не поддается. Словом, у каждого есть свой собственный Гоголь, которого ты любишь, ценишь и понимаешь на свой манер. Аминь!
Наша съемочная группа сняла уже несколько фильмов и мы были вполне сплоченным коллективом. Вопрос: «Гоголь — не Гоголь?» для нас не существовал. Но, на всякий случай, я напомнил всем, что «Женитьбу» драматург писал почти семь лет. Начинал писать один Гоголь, а завершил уже другой — тот, что написал и «Мертвые души».
