Ознакомительная версия.
Погода нежаркая, облачная, несколько раз накрапывал дождь.
С нетерпением буду ждать от тебя телеграммы.
Крепко целую тебя, пиши.
Серёжа
Приписки: Сегодня уже немного пооркестровал.
Сейчас понесу письмо на вокзал, чтобы завтра уже летело.»
Вскоре Прокофьев пишет письмо Мире Мендельсон, зовёт её приехать в Кисловодск, даёт ей (как делает всегда!) точные практические советы, как поскорее добраться до места, и описывает своё времяпрепровождение:
Кисловодск, 18 июля 1939 года
«(….) Содержание моих часов? Воспоминания, ожидания; много работы. До 6 часов не покидаю Горьковской территории, прерывая скрип души, то сосновой ванной, то обедом или просто ста шагами под колоннадой. Ни разу не был на „Храме воздуха“, ни даже у „Красных камней“, ни в нижнем парке, за исключением быстрого пересечения кусочка от Нарзанной Галереи до „Десятилетия“[81], где от 6 до 8 играю в теннис или в шахматы с Ойстрахом, или в театр с Бирман. Не танцевал. (…)»
Серафима Бирман ставила в Театре имени Станиславского оперу Прокофева «Семён Котко». Мейерхольд был арестован за неделю до окончания клавира оперы, и Прокофьев остался один со своей оперой, сообща разработанной в деталях, без крепкой руки замечательного режиссёра, – мы узнаём от Олега Прокофьева, что если бы опера осталась в руках Мейерхольда, то не было бы той мороки и мучений, которые предстояли теперь Прокофьеву и которые разделяла с ним Лина Ивановна.
В письме жене от 19 июля Прокофьев делится с ней своими впечатлениями о зверском убийстве Зинаиды Райх, полагая, что она по всей видимости погибла от рук бандитов. Там же в связи с постоянной заботой о профессиональной карьере Лины Ивановны характеризует «смену кадров», так же типичную для этих лет.
Кисловодск, 19 июля 1939 года
«(…) Какой ужас с Зинаидой! Ты ещё неясно написала: „ошарашили работницу, а затем нанесли ей 12 ударов ножом“. Кому, ей? Но Бирман уже знала от кого-то приехавшего из Москвы, и когда я пошёл к ней, сомнения рассеялись. Бедный В. Э.! А Зинаида – какая всё-таки трагико-романтическая судьба, начиная с Есенина.(…)
Я рад, что у тебе налаживается с Крейтнером. При его помощи и при помощи людей из Союза композиторов дело должно наладиться и с Радио.
Так тут всё время: порядочные люди сменяются подлецами. Подлецы вылетают в трубу, а вонь от них всё же остаётся.
Во всяком случае важно, что это выяснилось, и важно, что ты сама занялась этим: так дело пойдёт естественней. Когда хлопочет муж – всегда недоверие. (…)»
Далее в письме Сергей Сергеевич описывает своё времяпрепровождение в санатории, во многом уже знакомое. Он великолепно разбирался в сути многих жизненных ситуаций, связанных со всеми понятными и нужными для человека установлениями: железными дорогами, путешествиями, расписаниями, сочинением, исполнением, профессией, игрой в шахматы, а также полной и быстро пришедшей компетентностью в новых советских реалиях, будь то прописка, домоуправление, доверенности, путёвки и так далее. В его описаниях обстановки и жизни, отправляемых по двум адресам, угадывается доверие к обеим собеседницам. Письмо Лине Ивановне более подробное.
Чары юной и настойчивой романтической комсомолки, конечно, имеют над ним власть, но его отношение к жене не претерпевает каких-либо заметных изменений, он по-прежнему заботится о ней, даёт советы и подробно рассказывает, что поделывает в санатории. С ней он делится продвижениями в своей работе, которая всегда была жизненно важна Лине Ивановне.
Увы, Лина Ивановна не догадывается о той осаде, которой подвергается её муж. Впоследствии, как и себя самоё, она будет называть его «неопытным».
Сергей Сергеевич за вкрадчивой тишиной не угадывает, как тверда Мендельсон в своём решении оторвать его от семьи, какие жестокие страдания выпадут на долю жены, детей и его собственную.
Он продолжает:
«(…) Я веду жизнь довольно однообразную, но продуктивную. Почти до 6 ч.в. никуда не ухожу из санатория. Занимаюсь, прерывая занятия то душем, то обедом, то cent pas вокруг колоннады. Оркестровку всей оперы я распределил так, чтобы кончить всё в Кисловодске. Таким образом на каждый день у меня есть урок. Пока иду впереди расписания. К 6 ч.в. отправляюсь в „Десятилетие“ играть в теннис с Ойстрахом и Талановым, потом или работаю с Бирман или играю с Ойстрахом в шахматы. Ни разу не был ещё на „Храме воздуха“ и ни разу не танцевал. Один вечер в нашем санатории устроили танцы, но это было снотворно до одури. Бирман договор подписала.
(…) От детей письмо получил; похоже, что Бебке кто-то помогает. Но в общем приятно за них.
(…) „Штурм“ ползёт что-то не очень бодро. Целую.
С.»
В письме от 18 июля 1939 года Сергей Сергеевич уговаривает Миру приехать в Кисловодск раньше. Он кончает так: «Не танцевал. Читаю муравьёв. Ругаю Вас. Даже небо с тоски сегодня заплакало. Bon voyage! Gavotto». Мира не ехала. Родители не хотели, чтобы она ехала без них. Для Миры июль месяц, как она признаётся на страницах своего дневника, стал вопросом гордости: что она будет чувствовать после этих радостных дней, когда Сергей Сергеевич снова вернётся в свои обычные условия, в свою семью. Она колебалась. Прокофьев рассердился, не писал больше, а когда Мира всё же приехала с мамой и папой, грозился, что уедет в Теберду. Первым его увидела мама Миры. Он был весь в белом. Мира побежала к нему навстречу, они взялись за руки и быстро ушли за ворота санатория. Только он собрался в Теберду, как она и подоспела вместе с родителями, отбросив гордость, и курортный роман стал набирать обороты.
Забывая о существовании жены и детей, в свойственном ей приподнятом стиле Мира Александровна, описывает свой приезд в Кисловодск. Теперь она всецело завладевает временем Прокофьева. С 6–7 часов утра они совершают утренние прогулки. Потом Прокофьев работает в обществе тихонько пристроившейся неподалёку Миры, занимающейся литературным творчеством или чтением. Обед, послеобеденный отдых, – всё вместе, всё вдвоём.
Впоследствии мы читаем у Лины Ивановны, что сестра-хозяйка санатория сделала Мире замечание и не разрешила ей присутствовать в комнате Прокофьева в послеобеденное время. Об этом она рассказала Лине Ивановне.
Чай. После чая Сергей Сергеевич снова работал. Оркестровал, как мы знаем, оперу «Семён Котко».
Он по-прежнему часто пишет Лине Ивановне:
Кисловодск, 28 июля 1939 года
«Дорогая Пташка,
Получил твоё письмо от 26-го, а перед тем от 23-го. Какая тоска с квартирами! То же самое, что было, когда мы пол-лета ждали нашу на Земляном. Хорошо хоть с Гаспрой вышло: есть хоть сознание, что имеется место, куда можно уехать с удовольствием. Ты спрашиваешь, ждать ли тебе квартиры à l'infinit[82] или плюнуть? Конечно, многое зависит от твоего морального и физического состояния, но гробить себя не за чем. В одном из предыдущих писем ты писала: „в конце концов мы не на улице“, и я вполне с тобой согласен. Во всяком случае если Майоров опять занят, и ты, не дождавшись, уедешь, то ce n'est pas moi qui vais te reprocher,[83] ты уж и так геройски отсидела месяц…»
Ознакомительная версия.
