треугольники, и связь с горничной
{475}.
Считается, что главным прототипом Бориса Алферьева послужил любимец Чернышевского Владимир Обручев. Однако тогда неясно, почему в центре повести многочисленные любовные похождения сладострастного Бориса. Ведь в биографии Обручева нет и намека на что-либо подобное {476}. Ответ прост: Чернышевский «вышивал» биографию Алферьева буквально по «канве» судьбы Добролюбова. Сопоставление сюжета «Алферьева» с дневниками Добролюбова позволяет считать основным прототипом героя именно его. Более того, автор как бы случайно раскрывал карты, указывая, что будет использовать оказавшийся в его распоряжении дневник Алферьева. Этот намек давал понять «своим», осведомленным о работе Чернышевского над бумагами Добролюбова, что дневник Алферьева схож с дневником покойного критика.
В дневниках Добролюбова 1857 года не только встречаются девушки с теми же именами (Саша, Оля, Наташа), но и присутствуют аналогичные мотивы сладострастия, красоты женского тела, фривольных шалостей. Вот эти переклички:
Дневник Добролюбова
«Я не мог спать… встал, закутался в одеяло и пошел к Оле… <…> При свете ночника, при моем романическом расположении и в той возбуждающей обстановке, которая нас окружала, она показалась мне очень хорошенькою. <…> Лицо ее отличается свежестью и мягкостью, в глазах есть какая-то томность, горячая томность; притом она брюнетка, а это для меня много значит».
«Я начал ее упрашивать идти ко мне… Она прогоняла меня, уверяя, что спать хочет. <…> Минут через пять она, наконец, убежала от меня и вызвала Сашу… Из их разговора слышал я то, что та советовала запереть от меня дверь… Я не мог остаться на эту ночь без подруги, и потому отнес Оле 3 р. И улегся с ней».
«Между тем страсть томила меня, несмотря на резонерство; за перегородкой раздавались поцелуи, Оля представлялась мне очень, очень свеженькой и хорошенькой» {477}.
«Алферьев»
«В моей сестре есть то, что очень много заменяет красоту для людей, подобных Борису… у ней очень сладострастное лицо. Вы видели картины, на которых нарисована разметавшаяся вакханка, — припомните выражение лица: то самое. Это называют томностью, — это неверно. Томны бывают по временам всякие глаза, и только по временам».
«…да, он очень сладострастен; он не может жить без женщин. <…> Но вы не поверите, до каких глупостей он доходит. Наташа не позволяет ему делать глупостей: она девушка с характером. Но Саша иногда прибегала ко мне в комнату искать защиты. <…> Ах, как они шалили!»
«…а ведь она чрезвычайно хорошенькая, — если бы вы видели, какая у нее грудь — это прелесть, — я целовала сама» {478}.
На основании этого сходства можно говорить, что интимные эпизоды дневника Добролюбова хорошо запомнились Чернышевскому (наиболее откровенные страницы были им уничтожены). Подкрепляют эту версию и другие пересечения. Раздающиеся за перегородкой поцелуи, как мы помним, — сюжет стихотворения Добролюбова «Рефлексия», которое могло стать строительным материалом для того эпизода романа, где рассказчик и Лизавета Антоновна невольно подслушивают любовные шалости героя и горничной Наташи {479}.
Подобная манера повествования, схожая с дневниковыми записями по степени интимности и подчас балансирующая на грани дозволенного, позже отзовется в «Дневнике Левицкого» (второй части романа «Пролог»). Но до этого биография Добролюбова получила в беллетристике Чернышевского еще одну линию развития. В романе «Повести в повести», второй частью которого мыслился «Алферьев», акцент сделан на гениальности и необыкновенности главного героя. Земной и сладострастный Алферьев превращен здесь в юношу Алфериньку Сырнева — астронома, который в 19 лет скоропостижно умирает. Рассказ о нем строится на фактах из жизни Добролюбова.
Описание стремительного жизненного взлета Алфе-риньки перекликается с тем, как Чернышевский описал путь Добролюбова в некрологе. Прежде всего, повторяется мотив раннего развития: Алферий уже в 17 лет заканчивает ученый труд, в котором определил свойства планеты, располагающейся в Солнечной системе за Нептуном; про Добролюбова было сказано, что его способности «развились очень рано» (в 13 лет — написал тетрадь стихотворений, переводов из Горация, в 18 лет окончил семинарию). Не случайно и то, что род Алферия происходит из Нижегородской губернии — родины Добролюбова.
Основной пафос Чернышевского в интерпретации судьбы и Сырнева, и Добролюбова — подчеркивание потрясающей работоспособности обоих героев, их труда на благо людей. Предсмертные слова Алферия о работе являются отсылкой к стихотворению Добролюбова, написанному незадолго до смерти и известному Чернышевскому: «Еще работы в жизни много, / Работы честной и святой. / Еще тернистая дорога / Не залегла передо мной» {480}.
Если появление панегирической интонации в романе предсказуемо, то этого нельзя сказать о другом «добролюбовском» сюжете. Опознав в гениальном юноше Добролюбова, «свои» читатели на основании личной жизни Алферия могли представить, какова она была у Добролюбова. К такому предположению подталкивает эпизод, в котором герой вызывается помочь слабой девушке, возвращающейся от акушерки, где она не решилась сделать аборт на деньги бросившего ее волокиты. Перед своей трагической смертью Сырнев становится не только ее фиктивным мужем, но и «законным» отцом ее ребенка.
В этом сюжете Чернышевский использует хорошо известную ему историю любви Добролюбова и Грюнвальд. Решив запутать следы, автор назвал возлюбленную Сырнева Эмилией (снова Эмилия Телье!), сохранив, правда, национальность Терезы (как мы помним, она была немка). Сюжетная ситуация с попыткой насильственного прерывания беременности, видимо, восходит к памятному нам драматическому эпизоду в совместной жизни Добролюбова и Терезы, когда она решилась на прерывание беременности. Однако Чернышевский совершает примечательную подмену: в жизни Добролюбов не предотвратил аборт Терезы, а Алферий в романе избавил героиню от необходимости его делать.
Если учесть, что «Алферьев» мыслился как вставная глава для «Повестей в повести», то два Алферия (Борис Алферьев и Сырнев) должны были представлять разные ипостаси одного человека — Добролюбова. Страстность и любвеобильность должны были органично сочетаться с выдающимся умом и аскетическим общественным служением, что соответствовало не только точке зрения Чернышевского, но и реальным качествам его молодого друга.
Приемы, используемые автором для сокрытия истины о Добролюбове, согласуются с теми средствами маскировки реальных лиц, которые Чернышевский описал в черновом предисловии к «Повестям в повести»: псевдонимы, «перемена внешней обстановки», «смешиванье разных посторонних анекдотов с главным рассказом», «умышленные внешние несообразности и подстановка лиц». «И от этого, — считал он, — исчезает всякая возможность проникнуть в тайну лиц» {481}. Чернышевский явно переоценил свой талант конспиратора. Узнать Добролюбова было всё же возможно. К сожалению, синхронных отзывов читателей о романах не существует, так как «Алферьев» и «Повести в повести», осевшие в архивах Петропавловской крепости, были опубликованы только в 1906 и 1930 годах соответственно.
В Сибири, несмотря на суровые условия жизни, Чернышевскому-писателю, по
