в Риме путешественники жили в доме русского посланника Андрея Яковлевича Италинского, – а не селился бы во дворцах, подвергая себя стеснительному официальному этикету. Такой режим позволял наибольшее время отводить экскурсиям и осмотру достопримечательностей. Отличалась только первая большая остановка в Турине, где путешественникам был оказан роскошный прием в королевском дворце, что значительно стесняло великого князя и препятствовало его свободному знакомству с городом (свое неудовольствие этим Лагарп в мягкой форме высказал в письмах к Александру I и Марии Федоровне).
В лице швейцарца юный Михаил обрел живую энциклопедию. Позднее друг Лагарпа Даниэль-Александр Шаванн так оценил познавательный характер этой поездки: «Исторические памятники, литературные воспоминания, произведения искусства, античная, средневековая и современная Италия – все это было показано великому князю не только с эрудицией умелого чичероне, но и со всем авторитетом умудренного опытом человека, который пользуется впечатлением от стольких чудес, чтобы проникнуть к сердцу и извлечь из свидетельств великих перемен, по обломкам которых они ступают, уроки, наиболее соответствующие высокому общественному положению его ученика» [435].
Действительно, Лагарп по своей давней педагогической привычке старался на наглядных примерах преподносить уроки истории как примеры нравственности и достоинства народов, внимая «великим воспоминаниям и урокам, как древним, так и современным». Например, укрепления и роскошные монументы Генуэзской республики должны были указать на «национальный дух», который воодушевлял ее граждан, поскольку «наиболее замечательные произведения, которыми гордится Генуя, обязаны своим появлением не сокровищам государственной казны этого небольшого старинного города, но почти королевской щедрости отдельных его почтенных граждан». «Эти размышления, – сообщал Лагарп Марии Федоровне, – которые я представлял при случае великому князю, не были потеряны, его добрый рассудок по справедливости их оценил» (27 декабря 1818 года).
В Риме швейцарец повел Михаила Павловича в собор Св. Петра и музеи Ватикана, где хранится «самое прекрасное из того, что есть на земле». На римской земле они часто обращались мыслью к Александру I. Так, перед колонной Марка Аврелия и перед его конной статуей на Капитолийском холме Лагарп вновь и вновь вспоминал тот завет, который столько раз повторял своему царственному ученику: лишь создание долговечных учреждений обеспечивает процветание народа (17 февраля 1819 года). В Неаполе внимание путешественников привлекла великолепная коллекция античных бронзовых скульптур, а также лежавшие неподалеку, у подножия Везувия, развалины Помпей. На острове Капри, на вилле Тиберия они осмотрели «прекраснейшую в мире из мозаик», которая напомнила им некоторые флорентийские образцы. Но это место возбуждало не только чувство прекрасного – Лагарп вновь не упустил возможности поговорить со своим спутником об истории: «Прогуливаясь по этому полу, я вспомнил, как Тиберий и Сеян совещались на этом же самом месте, рассуждая о способах отнять у граждан питательную почву их стремлений к свободе».
В Сан-Марино, замечательно расположенном на горной вершине, откуда открывался вид от Анконских гор и Аппенин до хребтов Далмации, Лагарп не смог отказать себе в удовольствии обсудить с одним из местных чиновников то предложение, которое этому карликовому государству некогда сделал Наполеон. Восхитившись, как и многие, его красотами, французский исполин сказал, что готов отрезать от соседней Романьи немалый кусок, чтобы дать для Сан-Марино выход к морю. Но предложение было отклонено, опираясь на незыблемые доводы: десять веков маленькая республика славилась своей скромностью, поэтому и теперь не желала отступать от принятой системы. Правда, если Наполеон действительно хочет ей блага, она просит его лишь приказать своим таможенникам прекратить свои обычные притеснения.
Этот урок политической добродетели для великого князя Лагарп продолжил в Венеции, непосредственно перед Дворцом дожей, где красота архитектуры являла живой контраст с политическими нравами государства, вынужденного сложить свою независимость к ногам Бонапарта. И хотя памятники политической славы Венеции сохранились в целости, но ни один представитель тогдашнего правящего слоя не оказался их достойным. «Объяснение этого нашел я в апартаментах Совета десяти и государственной инквизиции, на потайных лестницах, коими водили узников (“либералов”), на “Мосту вздохов”, в так называемых “поцци” – глухих тюремных карцерах на уровне моря, в палате, где узников бесшумно душили, в отвесном ходе, коим в канал выбрасывали тела жертв. Все это показал я моему юному спутнику, чтобы объяснить, что нации гибнут тогда, когда их правители уничтожают в зародыше общественный дух» [436].
К словам Лагарпа можно добавить и другие свидетельства того, что Михаил Павлович действительно с большим удовольствием и пользой совершал это путешествие и вынес из него много достойных уроков. Мария Федоровна в ответных письмах Лагарпу не раз отмечала энтузиазм сына под впечатлением от увиденных им памятников искусства и истории: например, собора Св. Петра в Риме или ансамблей Флоренции – оттуда Михаил писал матери, делясь размышлениями по поводу поразившего его скромного могильного камня, под которым упокоился Козимо Медичи, основатель династии («Он вполне разумно счел, – передавала Лагарпу Мария Федоровна, – что такая скромность присуща истинному величию»). Юный великий князь часто сообщал матери об устройстве больниц и богаделен, которые привлекали его внимание. Среди природных красот Италии особенно очаровали Михаила Павловича холмы Тиволи и Неаполитанский залив, став воплощением «земного рая», а вид Помпей в особенности подействовал на воображение, «перенеся его на много веков назад» [437].
Но самым сильным впечатлением здесь для великого князя, как и для его наставника, стало восхождение на Везувий, состоявшееся 20 марта 1819 года. Вулкан находился тогда в активном состоянии (очередное из его слабых, некатастрофических извержений, происходивших регулярно на рубеже XVIII–XIX веков, началось в декабре 1818 года), и потоки лавы перестали течь с вершины всего за пару недель до приезда наших путешественников, открыв возможность совершить подъем к кратеру. Проводников и снаряжение они наняли в селении Резина у подножия Везувия (именно на этом месте когда-то располагался античный Геркуланум, погребенный под слоем вулканического шлака). Оттуда путники поднялись к подножию конуса вулкана, а затем начали медленное продвижение вверх по сыпучему грунту, настолько подвижному, что иногда увязали в нем по колено. Тех, кто не имел навыков подъема в горах (в том числе Михаила Павловича), проводники вели на особых страховочных кожаных ремнях, надетых им на плечи; Лагарп же, по-видимому, обходился без этих приспособлений (он потом с улыбкой вспоминал эту картину в письме к великому князю Михаилу Павловичу от 15 декабря 1826 года) [438].
Они пересекали впадины, устланные гладким черным вулканическим песком, вышли к месту, где совсем недавно текла лава, а из трещин обильно сочился пар, ощущали почти нестерпимый жар вулкана, попадали в облака удушающего дыма, которые ветер приносил сверху, но, наконец, невредимыми достигли границы большого кратера. Путешественники были вознаграждены там за все трудности роскошной панорамой Неаполитанского залива вплоть до островов Капри, Искья и Прочида, и долго наблюдали «заход солнца, какой можно видеть только в Италии и какой никого не оставляет хладнокровным». Одновременно всего в двухстах шагах от них малый кратер, находившийся в глубине большого, с ужасающим шумом выбрасывал камни (Лагарп насчитал семь извержений с интервалами 8–10 минут). Трудно было оторваться от этого зрелища, и, хотя проводники уверяли, что оно не представляет никакой опасности, камни долетали почти до них, а когда путники, наконец, начали спускаться (к большому огорчению Михаила Павловича), раздалась оглушительная канонада и град раскаленных камней обрушился ровно на то место, где только что располагалась вся группа [439].
Любопытно, что столь яркое приключение, чьим инициатором, очевидно, являлся сам Лагарп (поскольку ни в каких предварительных дорожных планах оно не значилось), затем ни разу не было упомянуто им ни в письмах к Марии Федоровне, ни к Александру I; да и сам Михаил Павлович (судя по сохранившимся ответным письмам Марии Федоровны Лагарпу) хранил молчание об этом походе. Значит ли это, что свое участие в таком
