Я готов был провалиться сквозь землю. Впрочем, его светлость ничуть не обиделся, что принят был за лакея. Дядя, в отличие от племянника, чувством юмора обладал.
Последнее время я испытывал сильные головные боли и колотье в боку. Притом уставал все чаще и больше. Решив, что переутомляюсь и недосыпаю, я хотел было несколько дней отдохнуть. Но русскому Красному Кресту снова понадобились деньги. Просили меня организовать благотворительные балы и представления. Организовал я комитет из видных лиц лондонского общества под попечительством королевы Александры, принцессы, одной из дочерей ее, и герцога Коннахтского. Положили устроить летом большой вечер в Альберт-Холле с танцами и балетным спектаклем. Участвовать в балете обещали Павлова и ее труппа.
Оформление зала поручил я молодому архитектору, со вкусом и талантом устроившему мою петербургскую квартиру, Андрею Белобородову, также эмигранту, жившему в Лондоне. Просил я сделать все в синих тонах. Синий цвет был моим любимым.
Вскоре в Лондоне только и разговору было, что про «синий бал».
В продажу пошло шесть тысяч пригласительных билетов, каждый тоже и лотерейный.
В лотерею английские монархи пожаловали коронационный альбом и «Историю Виндзорского замка» в роскошном издании, королева Александра – серебряный ларчик для карт в форме портшеза, король Иммануил – трость с золотым набалдашником. Лоты прочих дарителей были также ценные вещи. Знаменитые ювелиры жертвовали кольца и ожерелья.
Расскажу, как попал в последний миг к нам в лотерею брильянт в пять карат. Владелица его долго совещалась с друзьями на предмет оправы. Друзья восторгались и советовали кто что. Потом вспомнили, что «синий бал» на носу. В числе гостей была дама – секретарь «синего вечера». Владелица пяти карат пожалела, что не сможет пойти, но, желая послужить доброму делу, предложила триста фунтов за билет в ложу. Организаторша наша была дама не промах. Вместо денег она попросила брильянт и... получила.
Помощники, словом, оказались у меня отменные. Леди Эджертон, жена английского посла в Риме, миссис Роскол Браннер и верная моя миссис Хфа-Уильямс старались во всю.
Белобородов, в свой черед, трудился над декором. Чтобы не тратить время на приходы и уходы, он жил у нас. Днем он – архитектор, вечером вдобавок и музыкант, садился Андрей за рояль. Музыка снимала напряжение тяжелого дня.
Недомогания мои, однако, не проходили. Однажды бок разболелся столь сильно, что я вызвал врача. Врач констатировал приступ аппендицита. Позвали хирурга. Тот объявил, что срочно нужна операция.
Оперироваться я хотел непременно дома. Маленькую гостиную рядом с моей спальней превратили в операционную. На другое утро я улегся на бильярдный стол. Операция длилась час. Аппендицит оказался гнойным. Еще бы чуть-чуть, и дело кончилось плохо. Четыре дня ко мне никого не пускали. Приходил только врач да две сиделки несли попеременно вахту. Мой Тесфе, эфиоп-камердинер, не пил, не ел, пока длился запрет. А вот Буль страдал иначе. Узнав, что случай тяжелый, он оделся во все черное, чтобы быть наготове, и с утра до вечера причитал: «И на кого ты оставил нас, милый князюшка!»
Выражения сочувствия и от русских, и от друзей-англичан растрогали меня до глубины души. Присылали цветы, фрукты, подарки. Скоро спальня стала похожа на оранжерею. Добрая старушка моя Хфа-Уильямс пожаловала с кустом роз. Еле внесли его в дверь. Самым волнующим был букетик незабудок с короткой запиской, принесенные Павловой.
Ирину я решил понапрасну не беспокоить и в Рим ей сообщил обо всем только после операции. Несколько дней спустя она приехала вместе с Федором.
Вопреки всем предсказаниям болезнь моя оказалась не помехой, а помощью «синему балу». Многие, зная, как я, больной, пекся о нем, стали еще щедрее. Один из чеков прислал известный английский миллиардер сэр Бэзил Захарофф. Незадолго до того с сей загадочной особой я встретился и побеседовал о бедствиях своих соотечественников-эмигрантов. И вот теперь получил я от него чек на сто фунтов, а с чеком письмо, в котором заметил он мне, что его сто фунтов с учетом теперешней девальвации реально равны двумстам семидесяти пяти, то есть почти утроились.
Замечание показалось мне, мягко говоря, неуместным. И, посылая благодарственное письмо, я не удержался и предложил ему выдать русским беженцам означенную сумму в рублях, что по теперешнему курсу повысит его дар до целого миллиона.
А «синий бал» близился. Я был еще слаб. Вставать мне не разрешали. Но тут я не спрашивал разрешения. В этот бал я вложил всю душу и не пойти и не порадоваться верному успеху не мог. Бессовестно соврал я Ирине и сиделке, что врач позволил при условии, что поеду с санитарами. Дамы мои выслушали подозрительно и позвонили проверить врачу. По счастью, его не было на месте. Санитаров все же вызвали. Вечером мы с Ириной, Федором, Никитой и сиделкой вошли в домино и черных полумасках в Альберт-Холл.
Закружились и понеслись на середину зала первые пары. Я сидел в ложе и с восторгом смотрел на белобородовский декор. Фантазия художника превратила старый зал в волшебный сад. Синие ткани покрывали орган и обвивали ложи, скрепляясь гирляндами чайных роз. Розы аркою окаймляли сцену, а голубые гортензии падали каскадом по стенам зала. Люстры в венчиках роз с плюмажем белых страусовых перьев рассеивали на танцующих свет, как полная луна в летнюю ночь.
В полночь бал сменился балетом. Овацией встретили Павлову, синей птицей слетевшую с позолоченной крыши пагоды в середке сцены. Грянула буря аплодисментов, когда исполнила она рубинштейнову «Ночь». Далее кордебалет с «Голубым Дунаем», русскими плясками и восточными танцами. Далее Павлова с Волыниным и труппой в менуэте Маринуцци. Костюмы менуэта делал Бакст. Последний этот номер довел публику до экстаза. Вопили, кричали, рукоплескали. Наконец артистов отпустили, и они смешались с толпой. Бал продолжился с новым, большим жаром. Люстры под страусовыми плюмажами погасли лишь на заре, когда разошлись последние танцоры.
Вернулся я усталый, но счастливый. Знал я, что собрали мы неслыханно много: о стольком и мечтать не могли. Теперь наш Красный Крест мог действовать долгое-долгое время.
Для поправки здоровья и нервов доктор прописал мне покой и гуляние. Лучше Дивонны, казалось мне, для отдыха места нет. Воспоминания о нашем с братом дивоннском житье в 1907 году решили дело. И я уехал в Дивонну с женой, медицинской сестрой и Булем.
Городишко я не узнал. Высоченный отель «Чикаго», подавив небольшие гостиницы вокруг, совершенно видоизменил все. Не стало простоты и прелести.
На другой же день начал я оздоровительные процедуры: душ Шарко, массаж и лежание на террасе. Местные пациенты были вполне нормальны, то есть не психи, а только психопаты, но и они, по правде, иногда вели себя странно. Мяукали, лаяли, чирикали. А то еще идет себе человек спокойно, вдруг остановится, крутанется, как волчок, и продолжает путь дальше. Одна из пациенток, гуляючи, измеряла лужи зонтиком и прыгала: прямо или вбок. Я всегда любил чудаков и полоумных и смотрел на них с интересом, находя, как всякий считающий себя нормальным, что дурной пример не заразителен.
